Я оторопел. Мы вовсе не выглядели подозрительными. Нас можно было скорее принять за друзей, идущих домой или направляющихся в свой клуб. Бёрджесс оставался совершенно спокоен. За секунду он «проработал» ситуацию и приподнял чемоданчик.

— Это вас интересует?

Полицейский кивнул головой. Бёрджесс смело шагнул вперед, открыл чемодан и показал ему содержимое. Полицейский просунул руку под документы, пошарил ею на дне, взглянул на один-другой лист и жестом показал Бёрджессу, что все в порядке.

— Извините, сэр. Все о’кей.

Бобби отсалютовали нам и пошли своей дорогой. Я ничего не понимал, ноги от волнения словно приросли к земле. В ситуациях, подобной этой, я всегда чувствовал, как все мое тело становилось чужим.

Бёрджесс объяснил, почему нас остановили. Лондонские взломщики носили в похожих на наш чемоданах инструменты, необходимые для своего ремесла: ломики, отмычки и всевозможные щипцы. Вот полицейские и заинтересовались!

В тот момент мы были на грани катастрофы, но Бёрджесс не растерялся. Он доказал мне свою надежность и находчивость. Однако в обыденной жизни поведение Гая грозило бедой не только ему и его английскому начальству, но и нам тоже. День ото дня он становился все раздражительнее и агрессивнее.

Я был бессилен что-либо сделать, кроме как информировать Центр о происходящем, и лишь надеялся, что новая работа в Азиатском отделе, может быть, успокоит Бёрджесса. К тому же я ничего от него не требовал. Но положение ухудшалось.

Регулярное и все возрастающее потребление алкоголя отнюдь не способствовало его разведывательной деятельности. К осени 1949 года работа с ним вообще превратилась в проблему, и когда можно было, я предпочитал иметь дело с Энтони Блантом для передачи или возвращения документов.

Несмотря на возрастающую опасность, я не считал, что наступил момент, когда надо порывать связь с этими двумя агентами, которые все еще могли дать полезную и ценную информацию.

Я всегда чувствовал себя в большей безопасности, когда наступала очередь Бланта выходить на свидание. Мне особенно нравилось его умение держаться на некотором расстоянии, оставаясь в то же время прямым и доступным. Он никогда не проявлял ко мне ни малейшего неуважения. Даже когда Блант категорически не соглашался с тем, что мне приходилось говорить ему, он выслушивал меня спокойно, а потом уже высказывал свое мнение.

Особенно мне запомнился один случай. Это было на исходе года, когда отношения между СССР и Западом стали быстро ухудшаться. Одиннадцатимесячная блокада Берлина, создание НАТО, появление в Европе движений за мир, инспирируемых коммунистами, возникновение Федеративной Республики Германии и охота на ведьм против марксистов в Соединенных Штатах — все это довело напряжение до точки кипения. Даже некоторые наши начальники из разведки считали, что советская политика блокирования Берлина так повлияла на английских агентов, что они вполне могли от нас отказаться. Я с ними соглашался и был рад предоставленной мне начальством возможности поговорить об этом с Энтони Блантом.

Не легко было объяснить ему нашу обструкционистскую и даже враждебную послевоенную политику по отношению к Западу и оправдывать отказ Молотова принимать самые безобидные предложения, за что газеты дали ему кличку «господин Нет».

Я изо всех сил старался, чтобы Блант понял нашу внешнюю политику и стал на мою точку зрения в этом вопросе, хотя и подозревал, что ему, как и мне, не известны подлинные мотивы действий Советского Союза. В то время я считал, что политика, проводимая Западом, еще более беспринципная. Я видел, как там цепляются за каждый повод, чтобы поднять вопрос о границах Советского Союза, без учета возможных последствий.

Чтобы подкрепить свои доводы, от которых, должен сознаться, сильно веяло духом нашей пропаганды, я сказал Бланту, что политика Запада мало чем изменилась с тех пор, как министр иностранных дел Англии Энтони посетил Москву в октябре 1943 года. В то время Советский Союз настаивал на признании Англией границ СССР, существовавших в начале войны. Иден и слышать не хотел об этом. Англия, говорил он, никогда не согласится с аннексией Прибалтийских государств. По его мнению, то же касалось Восточной части Польши и западной Белоруссии, присоединенных к Советскому Союзу на основании пакта Молотова-Риббентропа.

Руководство Советского Союза считало, что позиция Англии представляет собой попытку расчленить нашу страну. Иллюстрируя вероломство Запада, я напомнил Бланту, как англичане и американцы отказывались поставлять нам боеприпасы в 1942 году, когда положение на советско-германском фронте было поистине отчаянным. Мы оставляли немцам огромные области вместе с находившимися на них военными заводами и испытывали хроническую нехватку взрывчатки, столько раз нам обещанной союзниками. Те незначительные поставки, которые нерегулярно, но все же доходили до нас, оказались настолько мизерны, что от них было мало пользы нашей армии, которая вела ожесточенные оборонительные бои на всех фронтах. Я старался доказать Бланту, что нам очень хорошо известно, как поступали с нами западные страны. Они, — говорил я, — будут делать все возможное, чтобы помешать Советскому Союзу стать великой державой в послевоенную эпоху, и поэтому нашу внешнюю политику следует рассматривать именно в этом свете.