Центр снова направил меня в Лондон, поручив как-то решить эту проблему. Мы с Коровиным подробно все обсудили, и я выразил свое мнение, настаивая на восстановлении контактов с «Яном» (Энтони Блантом), с которым у меня никогда не возникало проблем, связанных с обеспечением обоюдной безопасности. Я был почти уверен, что нас с Блантом не поймают, если учесть, что наша система взаимной проверки всегда себя оправдывала. Когда приобретаешь такие рефлексы, какие были у него и у меня, то впоследствии никогда их не утрачиваешь.

Итак, я снова обратился к своим старым приемам восстановления контактов, о которых мы договорились во время нашей последней встречи в 1951 году. Однажды вечером я подошел к дому Бланта и раздавил на асфальте перед входом кусок мела. Хотя дворники непременно подметут дорогу, но на асфальте все же останется белый след, и Блант заметит его рано или поздно.

Но это мне не помогло. Блант не появился на обговоренной встрече. Не появлялся он и в местах наших обычных встреч. Мне оставалось только одно: подкараулить его. Я знал, куда он обычно ходит, но идти на встречу с ним, хотя бы и невзначай — слишком рискованно.

Энтони Блант к тому времени стал довольно известной фигурой в Англии: директор Института «Куртольд», уважаемый профессор и журналист, постоянный докладчик на конференциях по искусству, которого часто видели на выставках и собраниях художников. Каждый день я просматривал раздел культуры газеты «Таймс» в надежде узнать о какой-нибудь выставке или собрании, на которые Блант может прийти. За три месяца я посетил огромное число всевозможных выставок, часами сидел на лекциях об этрусках, Верхнем Египте, итальянских картинах эпохи Ренессанса XVI века и т. д. Я вспоминаю этот период своей работы, как одну из приятнейших интерлюдий в моей шпионской карьере, в течение которой я, хоть и беспорядочно, но значительно расширил свои довольно скромные представления об искусстве.

Наконец мне попалось на глаза газетное объявление, которое приглашало любителей искусства на собрание в «Куртольде». Оно должно было принять ноту протеста правительству Италии, решившему снести какую-то триумфальную арку в Риме, так как она мешала строительству современных жилых домов. В списках докладчиков был упомянут и Энтони Блант.

В назначенный час я заявился в Институт «Куртольда», записавшись в книге посетителей, как Грингласс, норвежец по национальности. Тогда я был еще довольно строен, на голове — шапка белокурых волос: чем не типичный скандинав? Своему сходству с представителем северной расы я обязан своему предку Шерышову, которого возмущенные новгородцы выгнали из города за то, что он женился на шведке.

Я сел в первом ряду, надеясь, что Блант, увидев меня, поймет, зачем я пришел, и найдет время переговорить со мной после лекции.

Блант пришел на собрание вовремя, чуть постаревший, заметно осунувшийся, как всегда бледный, но по-прежнему элегантный. Распорядитель собрания предложил ему занять место на кафедре, как раз напротив меня.

Я впервые видел Бланта, выступающим с докладом по истории искусства, так дорогого его сердцу. Он поднимал над головой фотографии триумфальной арки, которую мы все пришли защищать, и самым убедительным образом критиковал разбойничье итальянское правительство.

Мне казалось, что докладчик не мог не заметить меня в первом ряду, но, как ни странно, Блант не узнал меня. Хорошо, что я учел и эту возможность, купив открытку с изображением картины эпохи Ренессанса. На полях открытки я четко написал слова: «Завтра, 8 вечера, Руислип». Это была станция метро, поблизости от которой находился пивной бар, который Блант хорошо знал, и где мы часто встречались раньше.

Когда выступления закончились, часть аудитории покинула зал, осталась только кучка энтузиастов, которые топтались вокруг выступавших и осыпали их вопросами. Бланта окружало особенно много посетителей. Три молодых женщины усердствовали больше других, не давая никому возможности приблизиться к нему и вставить хоть слово. Блант их явно очаровал, и женщины, соревнуясь между собой, старались похвастаться своими знаниями. Я начал беспокоиться, когда они, не прекращая болтовни, стали вместе с ним продвигаться к выходу. Вот-вот он и дойдут до двери, все разойдутся кто куда, и мне придется тогда задержать Энтони прямо на улице, а это было бы крайне опасно. Тогда я, решительно потеснив почитательниц, приблизился к Бланту со своей открыткой в руке, весьма ощутимо толкнув локтем в бок одну издам.

— Простите, пожалуйста, — промычал я, — не могли бы вы сказать, в каком музее я могу увидеть эту картину?

Блант взял у меня открытку, внимательно ее рассмотрел и взглянул на меня долгим взглядом.

— Да, да, да, — кратко сказал он, отвечая на три мои слова, написанные на открытке.

Я повернулся и ушел, зная, что теперь он меня вспомнил и обязательно придет на встречу.

На следующий день мы встретились. Он рассказал мне, что за истекшее с 1951 года время его несколько раз вызывали на допрос. Контрразведка была уверена, что Блант связан с нами, но твердых доказательств не имела. Я видел, что Блант настроен также решительно, как и прежде, и опасаться того, что он выдаст себя, нет оснований. Мы заговорили о Киме Филби, который продолжал геройски держаться на непрекращаюшихся допросах. Блант сказал, что материальное положение Кима еще хуже, чем мы себе представляли. Он с семьей живет в настоящей нищете, но остается твердым и не жалуется.

Я сказал Бланту, что Центр хочет помочь Филби, и попросил его передать от нас деньги Киму. Блант согласился. Мы договорились встретиться еще раз после того, как я передам о нашем разговоре Центру. В конце встречи Блант спросил, не будет ли лучше, если я сам встречусь с Филби. Я отказался по двум причинам: во-первых, это риск для всех нас, а, во-вторых, мне дали официальное указание встретиться только с ним — Блантом.

— За Филби не смотрят как следует, — продолжал он, — как старый контрразведчик я могу сказать это с полной уверенностью. Но если вы не хотите, то мне все равно.