Он обожал античную куртизанку такой, какой та в один солнечный полдень явилась миру: прекрасную и бестрепетную, строившую пирамиды на деньги любовников, ту, перед кем расстилали карфагенские ковры и раскладывали сирийские туники, кому присылали сарматскую амбру и кавказские пуховые подушки, золотую пудру из Сеннаара, кораллы Красного моря и бриллианты Голконды, гладиаторов-фракийцев, индийскую слоновую кость и афинских поэтов, ту, чьего пробуждения ожидали у дверей сатрап персидского шаха и скифский посол, сыновья сенаторов, архонты, консулы и толпы простого люда, пришедшего поглазеть. Это бледное создание с пламенеющим взором, словно нильский удав, обвивает и душит свою жертву, она опрокидывает империи, направляет войска в битву — и лишается чувств в миг лобзания; ей ведомы приворотные зелья и смертоносные отвары, ее именем матери стращают сыновей, цари же, услышав его, изнывают в любовной истоме.

Желая полностью восстановить изгладившееся из памяти потомков, Жюль дни напролет проводил в мечтах об утехах Соломона, садах Семирамиды и бегстве Клеопатриной галеры, в битве у Акция, [52] о чадящей лампе Мессалины и ее фиалковом капюшоне, [53] размышлял о тайнах Атриума, заимствуя ярость Ювенала, и об оргиях времен империи, вдохновляясь возвышенным стилем Тацита.

Чванливая и немногословная, набеленная, нарумяненная, с негнущейся шеей в брыжжах а-ля Медичи, высокородная дама XVI века тоже удостоилась наконец его любви, та, что читала королеву Наваррскую, [54] хохотала при виде вздернутых на Монфоконе [55] горемык, была приятельницей Брантома, [56] почтеннейшей девицей и большой любительницей маскарадов, пастилок с ванилью и флорентийских перчаток, говорила по-итальянски, благопристойно присюсюкивая, и в глубине души сходила с ума по некоему молоденькому королевскому пажу, которого вскоре совратила с праведного пути, а там и отравила из ревности, едва сама потом не наглотавшись яду, с тоски, вестимо.

В романах минувшего века, в книгах с красными обрезами и анонимных брошюрах, тех, что когда-то издатели пеленали в грубые, из серой бумаги, обложки, он выискивал биографии бесшабашных либертенов в стиле Данкуровых [57] героев и жизнеописания подозрительных вдовушек, державших у себя в услужении ландскнехтов; он частенько в мыслях своих навещал комедианток дореформенной эпохи — девиц с осиной талией в платьях с широченными кринолинами, вероломных маленьких обманщиц со щеками персикового цвета, разорявших откупщиков ради какого — нибудь потрепанного острослова, слагавшего для них стишки; им надобно было предоставить тучного кучера в пудреном парике, новую упряжку лошадей каждые полгода и особняк на бульваре. Но все ж средь этакого щегольства, между Пироновым приапизмом и пресными тирадами мсье де Берниса, [58] кто-то, как Дегриё, плакал, уткнувшись в колени своей Манон, а известный вам Жан-Жак описывал ночь, проведенную у мадам д’Эпине. [59]

Жюль шел до конца, до самого финала, не оставил без внимания и незамысловатую чувственность Фобласа, [60] и жалкий облаченный в юбки порок, что прячется в наемных каретах или за притворенными дверьми, бесчестя адюльтер обыденностью низости; право же, стократ предпочтительнее чудовищные выходки Жюстины, [61] произведения, прекрасного самим обилием ужасов, где преступление заглядывает вам прямо в лицо, хмыкает у вас под самым носом, обнажая остренькие клыки и дружески протягивая руки; он спустился в сумрачные глубины человеческого естества, прислушался к его предсмертным стонам, сделался свидетелем последних конвульсий и не поддался страху. Да и потом, разве поэзия не присутствует везде — если она есть хоть где-нибудь? Тот, кто несет ее в себе, найдет, что она пронизывает весь мир, подобно цветам, прорастающим даже сквозь мрамор могил, а не только заполонившим свежайшие лужайки, — она источается на вас из сердца непорочной девы или сна ребенка, но равно и с помоста виселицы либо из зарева пожарищ.

Дойдя до материального воплощения идеала, он возненавидел самое материю, ибо две ложные по самой сути наши наклонности: отвергать любую идею и заведомо отрицать какую-либо совесть — раздражали своим однообразием, безразличием к частностям, стремлением видеть лишь знакомую каждому изнанку бытия, не обращая внимания на его лицевую сторону; душе молодого человека опостылело это непрестанное ликование плоти, а вечная ложь ее улыбок утомила его сердце — он проникся жалостью к тем, кто не идет в познании дальше, оставаясь достаточно наивным, чтобы все это высмеивать.

Тут мужественная сторона его натуры распустилась, словно мощное растение, он почуял в себе тягу к бесполезным опасностям и безрассудному риску, ему полюбились старинные рыцарские шлемы, тяжеленные двуручные мечи, по телу пробегала дрожь, когда он прикасался к выпуклым доспехам, кованным для широких грудных клеток, он ощущал зуд во всех членах, когда звук горна звал к атаке; чеканный шаг военных отрядов под окнами, похлопыванье кавалерийской сабли по лошадиному боку, широкие людские шеренги на равнине — он радовался всему этому, будто дитя, и допоздна засиживался над Плутархом, повествующим о былых войнах, где герои, поломав друг о друга мечи, бросались в рукопашную и шли на приступ, зажав в зубах кинжал, а поверженные падали на спину под ярким солнцем и умирали, уставясь в небеса; он следовал за историком, живописавшим победные выклики Александра Македонского и рев варварских орд, сползавшихся к стенам Рима, арабов, резво скачущих по африканскому побережью, и воюющих в горах повстанцев, и жалел о времени, когда с пером на шляпе и штуцером в руке соперники галантно кромсали друг друга, выезжая на поле шесть на шесть верхами, до зубов вооруженные, и бились до последнего.

Его влекли ценности минувшего, как иных — море, то со скрипящими корабельными мачтами и глухими хлопками парусов под буйным ночным ветром, то мирно стелющееся под килем судна, когда путешественник, стоя на носу и посвистывая навстречу бризу, глядит на горизонт, где проступают контуры нового мира.

Еще он прочитал «Подражание Христу» [62] и полюбовался цветными витражами соборов. Принялся прогуливаться в сумерках по центральному нефу, попирая стопами молчаливые каменные плиты, слушая орган и грезя о серафических симфониях, созерцал смиренные лики, глядящие с надгробий, думая о тех душах, что провели здесь весь свой век, покрывая миниатюрами страницы молитвенников или высекая в камне ангельские головки, но, когда, опуская взгляд от купола, откуда несся колокольный звон, видел коленопреклоненных прихожан, лепечущих молитвы, в нем поднималось великое недоумение и бездна иронического всеотрицания разверзалась в сердце.

Вот какую жизнь вел он в своем маленьком городке, между тем как Анри проводил дни в пансионе мсье Рено; один позволял себя уносить потоку идей, другой — чувств. Жюль не развлекался вовсе, но бывали дни, когда он с наслаждением парил в собственном интеллектуальном эгоизме, будто орел в облаках.

Всю тяжесть данной ему небом любви он не перекладывал на живое существо или мертвый предмет, но расточал по лепестку вокруг себя, словно бы окружившись ореолом симпатических лучей, оживляя камни, собеседуя с деревьями, вдыхая души цветов, разговаривая с мертвыми, сообщаясь со всем миром. Понемногу он выпутывался из паутины конкретного, конечного, переносясь в область абстракций, где властвует вечность и правит бал красота. Любил он мало что на свете, возлюбив все сразу, и уже не имел политических пристрастий, поскольку его занимало былое.