Наутро он прогулялся с нею по саду, еще раз навестив все уголки, где когда-то бродил, мечтал, любил… Заодно вошел и в кабинет мсье Рено, посидел на его стульях, в креслах, проглядел заглавия на книжных корешках… Перебывал во всех комнатах, побродил по лестницам и коридорам, разглядывая этот недвижимый, но выразительный благодаря источаемым ароматам воспоминаний натюрморт, спрашивая себя, что сделать для освобождения от его власти и не составляет ли все здешнее уже неотторжимую частицу его сердца.

По мере приближения вечера ему чем дальше, тем сильнее хотелось, чтобы время замедлилось либо уж все сроки разом вышли. Ведь обыкновенно человеком повелевает случай, всякое событие, проистекшее из его воли, изумляет и смущает, кажется непосильно трудным для исполнения, он торопит его, горячечно напрягаясь, — и внезапно заклинает отступить, словно испугавшись призрака, вызванного им самим.

Наконец пришло время отправления. Бой часов не произвел никакого действия на окружающих, но в их едином на двоих существовании стал зовом рока, высшей точкой бытия.

Их так сильно била дрожь, что они не осмеливались взглянуть друг на друга до первой перемены лошадей, съежившись каждый в своем уголке; остальные попутчики даже не подозревали, что эти двое путешествуют вместе; только один раз, когда прочие спали, они все же протянули друг другу руки, отважившись на пожатие. Лишь в Гавре, оставшись наедине в гостиничном номере, они задышали вольнее.

Из окон комнаты виднелись доки, забитые кораблями, и в тумане вставал частокол мачт; они вышли на балкон, чтобы насладиться этим зрелищем, пытаясь, хотя и не говорили о том вслух, отыскать среди сложенных парусов тот, что распустят ради них. За окном на ближайшей шхуне среди канатов резвились молоденькие юнги. Вымпелы судов трепыхались под ветром. Начинался прилив, вода поднималась и в доках, стоявшие там суда подрагивали на якорных цепях, словно им не терпелось выйти в открытое море, шлюзы с опущенными воротами уже не шумели потоками воды, в городе зажигались огни и поблескивали сквозь судовой такелаж, а по мостовым проносились кареты.

Они не спустились обедать к общему столу, но велели принести еду в номер, словно молодожены во время свадебного путешествия.

Вечером они вышли в город и направились к плотине; дул бриз, волны накатывали на камни, обдавая брызгами парапет, вдали, как две звезды в темноте, горели огни маяков, по временам волна, разбиваясь, оставляла на теле плотины сероватую линию, выделявшуюся в сумраке, затем линия исчезала и появлялась другая. Они молчали под размеренную бесконечную песенку темных морских валов и теснее прижимались друг к другу; липкий туман зимних ночей леденил кожу, Эмилия куталась в накидку и дула на окоченевшие пальцы, пряча их поглубже в меховую опушку рукавов. То была старая черная бархатная накидка с подбитыми ватой рукавами и капюшоном, на горностаевой усеянной коричневыми пятнышками подкладке — легкая и добротная, ласкающая кожу и хорошо хранящая тепло; она отпахнула половинку и закутала в нее Анри, а тот чуть присогнул в коленях ноги и левой рукой обхватил ее за талию, прижавшись к ней, чтобы согреться теплом ее тела, и этот ласковый детский жест развеселил обоих. У нее стыли ноги: особо сильная волна добралась до них, и тонкая туфелька мгновенно размокла. Пристрастие к чересчур легкой обуви было одной из ее навязчивых идей: в любое время года она останавливала свой выбор на летних ботиночках, которые губил самомалейший дождь и непоправимо портила первая же капля уличной грязи, но мадам Эмилия весело переносила такие невзгоды; в тот вечер, например, она постукивала носками ботинок по столбикам парапета и притопывала каблучком, подпрыгивая, словно желторотый сорванец.

— Вернемся, — решил Анри. — Я боюсь за тебя.

Они отправились проведать капитана. Тот заверил, что на борту его судна можно превосходнейшим образом провести время, пользуясь всеми прелестями жизни: полнейшей свободой, удовольствием от морской прогулки, наблюдаемой то с носа корабля, то с кормы, и свежим хлебом трижды в неделю. Он показал им каюту, украшение которой составляли ковер и две голубые фаянсовые лохани, и призвал, если на то будет их воля, занять ее немедленно, поскольку уже завтра судно покинет порт, а значит, нашим героям оставалось лишь переправить сюда пожитки и явиться самим.

Чтобы завязать с капитаном дружбу, они перед отплытием пригласили его на завтрак к себе в гостиницу, морской волк принял приглашение, не особо церемонясь. Это был тучный добряк из Нижней Нормандии, рожденный где-то между городками Виром и Фалезом, обожавший сидр в бутылках и цветных женщин [63] — последние два обстоятельства заставляли его часто захаживать на Мартинику. Несмотря на это, он все больше проникался желанием возвратиться в родные места и сажать там капусту: вот уже лет десять, как он присмотрел себе в этих целях на дороге из Кана в Шербур домишко с двумя ветхими пристроечками в яблоневом саду (сорт преотменный!) и пажитью на задах, причем все это окружено деревянной, а кое-где и каменной оградой. Да он мог бы давно купить этот домик, если б не кое-какие безумства за рубежами отечества всякий раз, как он там сходил с корабля. Действительно, едва ступив на твердую землю, мэтр Николь (так звали нашего капитана) позабывал о корабле и его команде, шатался где ни попадя, пил, бегал за девчонками, пировал день и ночь, заставляя плясать негритянок и играя в кегли, заменив оные бутылками. Так продолжалось с неделю, чаще всего он пропускал день отплытия и приходилось сниматься с якоря в спешке, а посему море он ненавидел всем сердцем, видя в нем только емкость с рыбами для тех, кто рыбачит, и ящик с пятифранковыми монетками для нужд каботажников; так что стоило Анри завести речь об удовольствии управлять кораблем и о счастье, какое ощущаешь в день отплытия, толстяк выпалил:

— Ну уж увольте! Для вас — понятное дело, потому как в новинку, а вот для меня… До чего ж обрыдло два месяца напролет только и видеть что поле без травы! Однако надеюсь, что это уж в последний раз, не то я, как вернемся, утоплюсь прямо у причала. Пусть черт меня уволочет, куда захочет, если я там потрачу хоть одно су! Да кабы моя благоверная всякий раз, как сойду здесь на берег, не забиралась ко мне в мошну, я бы уже наскреб на тот домик, про который только что говорил.

Но вот кофе был выпит, багаж отнесен на борт судна «Любезное постоянство», Анри заплатил хозяину гостиницы, а тот пожелал им счастливого пути, и все они вышли на свежий воздух.

Часы пробили одиннадцать утра, солнце поблескивало на деталях медной обшивки, медные навершия лестницы, спускавшейся к их каюте, сияли, как золотые. Если сюда добавить сохнувшие на ветру свежевымытые доски палубы, людей, мурлыкавших что-то на мачтах и среди канатов, и это сияющее солнце, от которого все сверкало, станет понятно, что корабль выглядел весьма празднично.

— Убирайся отсюда, образина! — прикрикнул капитан Николь, сильно пнув в поясницу спящего негра, улегшегося прямо на палубе. — Пшел вон, мешаешь пройти даме… и не бурчать тут у меня, а то получишь на орехи.