Когда стрелка спидометра перевалила на треке за сто восемьдесят километров, когда сердце перестало биться, он наконец сказал себе, прокричал:

– Я люблю ее! Я люблю! Люблю!

Петербург встретил Ольгу мелким моросящим дождем, густым туманом и пробками на дорогах, которых она не видела в первый свой приезд.

– Как долетели, Ольга Михайловна? – поинтересовался водитель, имени которого она в прошлый раз так и не узнала.

– Спасибо, хорошо…

Дождь и туман усиливали хандру, которая навалилась с утра, едва она села в самолет.

Сергей не смог ее проводить – он почти круглосуточно пропадал на строительстве детского дома.

Земля из-под ног уходила – так страшно было представить момент, когда она увидит Погодина. Этот страх подстегнула Надя своим звонком.

– Ты как там? – бодро спросила она.

– Да все нормально, Надюш. В гостиницу еду.

– А Егор? Он тебя сам встретил?

– Нет, у него хватило ума не делать этого. И… я вообще не хочу это обсуждать!

– Ладно, ладно… Только помни – проблему нельзя зарывать в себе!

– Я потом тебе перезвоню, – прервала ее Ольга – не из-за того, что разговор был ей неприятен, а потому что на глаза попался огромный щит с бордовыми розами и надписью большими синими буквами «Счастье – это ты!».

Машина медленно проползла мимо него, сдерживаемая плотным потоком, и едва исчез из вида один щит, как сразу появился второй, третий, четвертый… Ольге показалось – она в плену у этих щитов, обступивших ее по обе стороны дороги, и каждый кричал, умолял, настаивал: «Счастье – это ты!..ты!..ты!»

«Счастье – это ты!» – услышала она почему-то голос Егора. И с чего она взяла, что эти слова, эти бордовые розы имеют к нему отношение? Только потому, что Надя рассказала о том, что его букет тянул на стоимость ноутбука, и в нем было не меньше ста темных, роскошных цветов…

Заметив ее смятение, ее удивленный взгляд, выхватывавший все новые и новые признания в любви, водитель усмехнулся:

– Говорят, какой-то миллионер чудит. Заказал щиты для своей любовницы. Представляю, какие это бабки!

– Это его дело, – стараясь, чтобы не дрогнул голос, холодно ответила Ольга.

– Ну да, конечно… У богатых свои причуды, – согласился водитель, неодобрительно поглядывая на бесконечную вереницу щитов.

Ко мне это не относится, старалась убедить себя Ольга, хотя сердце почему-то подсказывало: счастье – это она…

И не ошиблось.

Едва она открыла номер и переступила порог, замерла, пораженная бордовым великолепием – кровать, подоконники, пол были устланы розами. От аромата – пьянящего, одуряющего – закружилась голова…

Стараясь не наступать на цветы, Ольга подошла к столу и взяла большую открытку, с которой буквы цвета глаз Егора Погодина прокричали: «Счастье – это ты!»

Во всем этом сквозило какое-то сумасшествие, агрессивная атака, попытка не дать ей опомниться… Ольга отбросила открытку, схватила чемодан и, не боясь раздавить цветы, выбежала из номера.

– Поменяйте мне, пожалуйста, номер, – попросила она портье.

Тот хотел возразить, но, наткнувшись на ее взгляд, протянул ключи.

Ольга обреченно вернулась к лифту – ей вдруг показалось, что все номера в «Англетере» завалены розами и у нее нет ни одного шанса устоять перед этим мощным, захватывающим ее сердце штурмом.

Счастье – это ты…

Почему Барышев не догадался сказать ей такие простые слова?!

От себя не убежишь, учила она вчера Ольгу, а сама…

Сама делала все, чтобы сбежать от нежности, которая захлестывала ее при мысли о Горине.

Надя так придумала для себя – нежность.

К Димке Грозовскому – любовь, а к Горину – нежность.

Ей хотелось погладить его шрам, положить на грудь голову и замереть, слушая удары его сердца, как тогда, у калитки…

Надя гнала это желание, эту нежность, но они подкарауливали ее во сне, подбрасывая каждую ночь один и тот сюжет – она гладит Горина по щеке, едва прикасаясь к шраму, потом прижимается лицом к его груди, а там – мощно, навылет, бьется его сердце.

Спасения от этого сна не было, и каждое утро Надя пыталась его забыть.

Не получалось.

Мало того что сон повторялся каждую ночь, так еще и его «послевкусие» будоражило весь день. Стала даже наведываться мысль, что это не нежность, а нечто большее.

Затевать с Грозовским воображаемые диалоги она больше не рисковала. Потому что знала, он скажет – живи, люби, радуйся! Потому что последовать этому благородному совету не могла. И отвлекала себя от… нежности – готовила, убирала квартиру, гуляла с детьми.