— Смотрите сами! Элиазар высокого роста, он хорошо сложен, он крепкий и сильный. Здоровье у него цветущее, ум живой. Собратья по ремеслу очень его уважают, они даже именуют Элиазара «магистром тюльпанов», хотя наше товарищество не подчиняется правилам обычных гильдий и никаких степеней у нас не существует. И, наконец, я назначил его своим единственным наследником, а стало быть, после моей смерти… — ректор потрогал шею, будто там росла страшная опухоль, приближавшая его кончину, — …вы получите приличное состояние!

Обещая деньги, Паулюс считал себя всеобщим спасителем. В редких случаях, когда золото, которым он предпочитал набивать карманы, тонкой струйкой оттуда вытекало, ректор притворялся уж таким добродетельным, каких и вовсе не бывает: лоб его собирался благодушными морщинами, брови набожно сдвигались, руки приподнимались ладонями кверху, и он становился похож на святого мученика.

Петра молчала, будто загипнотизированная. Паулюс, не выдержав, осведомился: «Ну, так что же?» — и она словно пробудилась, качнула головой влево-вправо, не потревожив крахмального воротника, но не произнесла ни слова.

Такая мелочь не могла поколебать веру ректора в себя: всякому торговцу, припомнил он, может попасться привередливый покупатель, и тогда всего-то и надо, что по-другому расположить цветы в букете, выставив напоказ томные розы и убрав подальше цикламены и нарциссы. Он поменял тон — заговорил резко и без обиняков:

— На что вы надеетесь, барышня? На партию получше? Эк размечтались! В Харлеме нет ни одного отца богаче меня и ни одного сына приятнее Элиазара. И потом, если метишь чересчур высоко, рискуешь…

— Я собираюсь выбрать себе мужа сама, мессир!

Иной мужчина хорошенько врезал бы нахалке за подобное заявление, Паулюс тоже призадумался, не поможет ли в этом случае хорошая порка, но — только ради Виллема! — сделал последнюю попытку договориться по-хорошему:

— Конечно, мы живем в стране не самых строгих нравов, и дух терпимости у нас очень силен, но терпимость эта все же не простирается так далеко, чтобы спрашивать девиц о том, с кем им хотелось бы вступить в брак… Мы с вашим братом, барышня, все решили за вас и, уж поверьте, думали при этом исключительно о вашем счастье. Почему же вы так упираетесь?

— Элиазар не в моем вкусе.

— Ну, знаете! — взорвался регент. — Если бы мы выбирали себе супругов по вкусу, неужели я выбрал бы свою жену, а?

Харриет, которая с самого начала разговора еле сдерживалась, чтобы не засмеяться, в ответ на комичное признание дала себе наконец волю, Петра расхохоталась следом за ней, и даже Фрида захихикала, прикрыв сковородкой кривые зубы. Паулюс ван Берестейн распалился было, но, зная по опыту, что сражаться с насмешками бесполезно — против них не устоят никакие доспехи, принял единственно разумное решение: царапая рапирой пол, двинулся к двери. Но когда он, уже на пороге, развернулся на каблуках и отвесил поклон на французский лад, это еще больше развеселило девушек.

— Ничего, вы скоро обо мне услышите! — засопев, произнес Паулюс напоследок и удалился.

Так ли регент был рассержен, как показывал, — поди пойми, но теперь, когда он — и по праву — мог считать себя оскорбленным, у него появился предлог действовать быстро и беспощадно.

Прошло три дня. За это время Берестейн успел несколько раз сильно поругаться с сыном и несколько раз переговорить с Виллемом. Неизвестно, получил ли старший Деруик во время этих переговоров какие-либо распоряжения или просто до поры до времени сдерживался, но, как бы там ни было, он ни словом не упрекнул Петру за безобразное обращение с регентом. Служанку, правда, хорошенько выбранил за то, что накормила гостя похлебкой.

— Да нашей похлебкой и самые знатные гости угощаются! — заспорила Фрида.

— Сам знаю, наши правители хвалятся тем, что садятся за один стол с работниками и едят вместе с ними мидий и сыр — дескать, вот какие мы простые люди… Но ведь этот-то обычай и сделал нас посмешищем для всей Европы!

— Вам перестала нравиться моя стряпня?

— Она перестала отвечать нашему положению в обществе.

Эти мелкие дрязги отвлекали внимание Яспера и сестер от тайных приготовлений, и то, что случилось на рассвете восьмого февраля 1636 года, стало для них полной неожиданностью. Под утро, когда ни в одном окне не было видно света, жителей Крёйстраат пробудил от сна стук копыт и колес. Те, кто не поленился открыть ставни или осмелился выйти на порог, увидели карету и узнали в ней карету Паулюса ван Берестейна. Следом подкатили два экипажа попроще, из них высыпали вооруженные люди. Выйдя вслед за отцом из кареты и направившись к дому Деруиков, Элиазар подал остальным знак остаться снаружи, но затем решил, что его войско может перепугать мирных жителей, и велел наемникам вернуться в закрытые возки.

Отец и сын подошли к воротам. Звонить в колокольчик им не пришлось: Виллем, ожидавший «гостей» с коптящим фонарем в руке, молча кивнул, встретив их во дворе, и так же молча повел к дому. Те из соседей, чьи окна смотрели в нужном направлении, заметили, что старший сын Корнелиса выглядит не так, как обычно: походка неуверенная, вид робкий — будто он тюремный сторож, которого подкупили, чтобы он провел посетителей в темницу. Ах, как хотелось бы некоторым пробраться в дом за этой троицей, но увы! — шедший последним Элиазар, затворив за собой дверь, отрезал всякую на это надежду, и все, что происходило в доме, осталось тайной для чужих глаз.