— Виллем, хоть прямота и относится к числу ваших достоинств, ее можно ровно так же отнести и к недостаткам. В тавернах, где торгуют тюльпанами и ценят развлечения такого рода, эти манеры принесли вам некоторый успех, но опасайтесь, как бы привычка брать быка за рога и лепить правду-матку не повредила вам в глазах политиков: это люди утонченные и хорошо воспитанные. Ну да ладно… раз вы прямо спрашиваете, прямо и отвечу: да, я пришел осведомиться о приданом.

С последними словами Паулюс подставил Элиазару раскрытую ладонь, и тот, вытащив из кармана прелестную серебряную бонбоньерку, опустил ее на руку отцу. Регент нажал на крышку большим пальцем, крышка откинулась, и под ней оказались желтые, коричневые и зеленые конфетки, выложенные в форме цветка.

— Из Франции привезли, — уточнил регент, встряхивая коробочку, будто плошку для сбора пожертвований.

Виллем далеко не сразу понял, что ему предлагают угоститься: смотрел и смотрел на конфетки, которые были уложены красиво и старательно, как спелые плоды в ящике, и ровные эти ряды напоминали окна на фасаде богатого особняка… Смотрел, испытывая то же волнение, что в «Золотой лозе», когда регент показал ему часы. А потом понял, что это волнение выдает в нем бедняка, которому сильные мира сего показывают свои дорогие и бесполезные игрушки, осудил себя за недостойные его нового положения мысли, вспомнил, что и ему теперь по средствам купить себе такую же коробочку, или даже две, или даже десять таких, и решил при первом же удобном случае обзавестись бонбоньеркой.

— Конфетку? С удовольствием! — произнес он наконец и принялся неуклюже шарить в коробочке.

Но в ту минуту, когда, сломав конфетный строй, отчего засахаренный миндаль, как ему показалось, зазвенел осколками разбитой посуды, Виллем выбрал и бросил в рот одну штучку, он внезапно ощутил сильное чувство вины, настолько сильное, что даже не ощутил вкуса проглоченной сласти.

— Ну, хватит! — регент, желая вернуть себе внимание Виллема, шумно повозил по полу ногой. — Скажите, высокую ли цену вы назначите вот за этого парня, моего законного сына, единственного и бесценного, за чистейший образчик моего рода?

Вопрос смутил Виллема и оскорбил Элиазара, которому совершенно не нравилось продаваться с торгов.

— Вообще-то…

— Бога ради, давайте без лишних слов. Сколько за него даете, спрашиваю!

— Тысячу гульденов! — выпалил Деруик, назвав первую пришедшую в голову сумму и тут же сообразив, что скорость, с какой он ответил, позволяет предположить долгое предварительное обдумывание. Он слегка устыдился своей горячности и попробовал пойти на попятную: — Правда, счета в нашей семье ведет Яспер, и перед тем, как назвать окончательную цифру, я лучше посоветуюсь с ним…

На лице ректора отразилось сильнейшее неодобрение.

— Ну, если этот молодой человек — хозяин в доме, стало быть, нам следовало у него и спрашивать!

Виллем почувствовал скрытое за словами Берестейна намерение его обидеть и, раскурив трубку от горевшей в фонаре свечи, сделал лихое заявление:

— Наплевать мне, в конце-то концов, что думает Яспер! Я даю тысячу флоринов!

На этот раз младший Берестейн скрестил на груди руки и насупился: его не устраивала смехотворная сумма, в какую его оценили. Если уж приходится быть товаром, — чего ему совершенно не хотелось, — то он согласен быть только дорогой вещью, никак не дешевкой.

— Уйдем отсюда, отец. Мне кажется, господин Деруик предлагает такое не всерьез…

— Мне, к сожалению, тоже так кажется. Пойдем, Элиазар.

Берестейны и в самом деле поднялись… Перепуганный Виллем, хватая гостей за рукава, снова усадил их, захлопотал вокруг, залебезил, словно его жизнь зависела от того, останутся они или нет… Он дрожал и обливался потом, и лицо у него было, как у человека, только что чудом избежавшего смертельной опасности. Оставшейся в здравии частью рассудка он старался оценить воздействие случившегося на ход сделки и догадывался, что воздействие было самым что ни на есть пагубным. Но сколько, сколько же надо прибавить к тысяче гульденов, чтобы смыть нанесенное гостям оскорбление?

Раскаиваясь в том, что сразу же не назвал сумму побольше, такую, которая и чести Берестейнов бы не задела, и его кошелек бы не опустошила, он слабо пискнул:

— Господа, я даю Петре в приданое две тысячи гульденов! — а потом чуть окрепшим голосом добавил: — Согласитесь, это довольно много. Не знаю ни одной семьи, которой так дорого обошлось бы бракосочетание кого-то из детей…

— Молодой человек, а припоминаете ли вы первую луковицу тюльпана, которую я вам подарил?

Виллему почудилось, будто последнее слово, отделенное от прочих коротким вздохом, Берестейн подчеркнул, и подчеркнул с умыслом. Но хотел ли он всего лишь упрекнуть ученика в том, что подарок — пусть и по наущению самого-дарителя — был обращен в деньги? Зверь, почуяв ловушку, предпочитает затаиться, вот и Деруик счел благоразумным промолчать. Но не тут-то было.

— Вы ведь ее продали, верно? — допытывался гость.

— Совершенно верно.

— Ну и за сколько же? Скажите, пожалуйста!