В окно неровной дробью забарабанила птичка: привыкшая в этот час клевать крошки, припасенные обитателем палаты.

— Потерпи немного, Божья душа, — проговорил больной. — Сейчас получишь свой полдник.

— И часто они вас посещают? — спросил профессор.

— Кто? Птички или видения?

— И те и другие.

— Одни — ежедневно, другие — еженощно.

— Такое впечатление, что мозг ваш хочет то ли что-то подсказать, то ли напомнить о былом, то ли намекнуть на то, чему надлежит произойти. Однако учтите: его подсказки никогда не бывают реальны. Скорей всего, он предостерегает, предлагает предмет к размышлению. Мой совет — постарайтесь отыскать этот предмет в своем прошлом, в своих воспоминаниях.

— Вы сказали «предмет к размышлению»? — Больной горько усмехнулся, лицо его снова напомнило маску Квазимодо. — Что ж, постараюсь последовать совету. Хотя вряд ли видения мои от этого станут приятнее, а сон — спокойней. А теперь простите…

— Да, да, я вижу, вы утомились…

— Утомился не я, профессор, утомился мой уважаемый, мой дорогой мозг! Попробую помочь ему забыться…

Выходя из палаты, врач озадаченно размышлял: «Странноватые слова он говорит. „Дорогой мой мозг“, „помочь ему забыться“. Ведь он прекрасно знает, что не он „дорогому мозгу“ поможет вздремнуть, а мозг, даст Бог, поможет забыться на часок ему. Хотя в его состоянии это весьма проблематично… Уж не последняя ли это фаза и не заговаривается ли он?»

Лечение шло, как и следовало ожидать, с убывающим успехом. Иногда больного навещал сосед, импозантный неразговорчивый мужчина с совершенно неуместными на добродушном лице усиками и бакенбардами. Сидели молча, поочередно вздыхая. Родных у старика не было. Отдав Холокосту всю семью, о другой он и не думал.

Персонал между тем наблюдал удивительную картину: чем ближе к финалу, тем суетливее, смятеннее становился заведующий отделением и тем смиренней и терпеливей — пациент.

Они привыкли к другому. К непрестанным жалобам, истерическим вызовам, вечному недовольству лекарствами и непременному желанию поделиться со здоровыми хотя бы толикой своих страданий. Как будто иллюзорное, зачастую притворное соучастие в страдании могло облегчить муки. А может быть, именно в часы мученического прощания с жизнью человек и познает утешность сердечного участия?

Но тут все было не так. О своих ночных терзаниях больной говорил скупо, даже скучно, как о само собой разумеющемся. К спасительным уколам прибегал лишь в крайних случаях, перед самым адским взрывом боли. Не совсем приятные процедуры воспринимал стойко и порой даже благодарно. Персонал деловито отмечал это в своих журналах, и старый нейрохирург терялся в догадках. Он не мог вспомнить подобного случая в своей практике — столь странного поведения после трепанации черепа, обнаружившей неизвлекаемую опухоль правого полушария и пораженное метастазами — левое.

При каждой встрече с пациентом он все меньше ощущал себя опытным врачевателем и все больше — робким ординатором, гадающим, что нового сулит ему беседа с обреченным.

Предсмертная агония, которую в смятении ожидал нейрохирург, между тем загадочно отодвигалась. Два дня спустя больной вернулся к прерванной теме.

— Признайтесь, профессор, что вы несколько обескуражены ходом моей хвори, ведь так?

— Обескуражен? — Доктор выпрямился с таким видом, словно его обидели. — Да как вы можете такое говорить, Матвей Исаакович? И вы позволили себе думать, что мы… чуть ли не торопим вас? Иными словами, что ваше присутствие в тягость персоналу?

— Но я же не могу не видеть, что в последнее время вас одолевают какие-то сомнения. Или я ошибаюсь?

Доктор помолчал, подыскивая слова, которые могли бы не только больному, но и ему самому объяснить странно-тревожные раздумья пациента.

— Нет, голубчик, — вздохнул он, — вы не ошибаетесь. Как вам известно, мне приходилось лечить немало больных с подобным диагнозом. Между тем ход вашего недуга, как бы это поточнее сказать, не совсем укладывается в привычные рамки. Вот этими руками я оперировал вас, любовался вашим серым веществом, пока… гм… не обнаружил опухоль. И честно признаюсь: видел все своими глазами и все же порой мне кажется, что недуг ваш я так и не разглядел. Он представляется мне самозваным и, не скрою, даже приятным незнакомцем…

— Приятным? — переспросил больной. — То есть вы заинтригованы тем, что я, не в пример другим, проявляю упрямую живучесть, порой даже проблески ясной мысли и памяти, и, что уж вовсе не прилично, даже некоторую надежду на улучшение… Признайтесь, такого серого вещества, непокорного, нагло перечеркивающего постулаты медицины, вам еще не приходилось наблюдать, не так ли?

Врач как-то смущенно пожал плечами:

— Допустим, не наблюдал. Это какое-то иное течение болезни, и оно должно бы заинтересовать специалистов. Тем более внушить даже определенную долю оптимизма…

— О, только не оптимизма, доктор! Не будем обольщаться. Хотя в данном случае анамнез вряд ли может ограничиться только медицинскими наблюдениями и формулами. Тут пригодятся иные аргументы. Если успею, попытаюсь хоть какими-то поделиться. При этом я твердо уверен, вашему благородному труду они мало чем помогут. Разве что развеют возникшие сомнения. Но не отнимут ли у вас эти мои признания слишком много времени?

— Вы собираетесь открыть мне тайну не совсем обычного хода вашей болезни и еще спрашиваете, найду ли я для этого время?