Но как же это может быть? Граф и Пфитц неразлучны!

— Тогда Пфнтц должен умереть. Он и вообще не должен был появляться, так что вы попросту восстановите правильный порядок вещей.

Такой поворот событий представлялся Шенку весьма огорчительным, но ему не оставалось ничего иного, как подчиниться.

— Я посмотрю, что можно будет сделать.

— Время поджимает. Сегодня я снова к вам загляну, и вы дадите мне то, что сумеете раздобыть. Но если мы будем долго тянуть, все может выйти наружу.

С этими словами Эстрелла повернулась и ушла.

Так что теперь Шенку предстояло не только играть роль писателя, но и осваивать низкое ремесло наемного убийцы — перспектива, совсем его не радовавшая. Однако прежде, чем перебирать возможные варианты кончины Пфитца, следовало попытать счастья с другой неразрешенной проблемой. Он пошел в Литературный департамент, поднялся на второй этаж и обнаружил, к вящей своей радости, что дверь открыта. Секретарь Авторской секции мирно дремал за столом.

— Меня интересует Спонтини, — сказал Шенк. — Говорят, у вас есть по нему какие-то материалы.

Секретарь взглянул на него через маленькие продолговатые стеклышки очков и начал копаться в своих бумагах, копаться с такой невозмутимой медлительностью, словно не имело ровно никакого значения, сколько времени займет этот процесс — минуту, день или год. В конце концов губы секретаря сложились в удовлетворенную улыбку и он вручил Шенку написанное биографами резюме. Было совершенно очевидно, что Грубер работал именно с этим источником, он скопировал его с похвальной скрупулезностью, опустив только ссылки и некоторые малозначительные детали. Собственно говоря, ничего иного Шенк и не ожидал, но его поразил — ошеломил! — почерк, которым была изложена печальная история падения Спонтини в бездну безумия. Изящный, с легким наклоном почерк, знакомый ему по пару дней назад полученной записке. Почерк Эстреллы.

Все ее запирательства были всего лишь отчаянной попыткой сбить картографа со следа. Эстрелла не просто слышала о Спонтини, а сама же и писала его биографию. Так почему же ей так решительно не хочется, чтобы об этом узнал Шенк? А что, если этот странный сон был вещим? Бывает же так, что во сне мозгу открывается некая истина, которой он прежде, бодрствуя, предпочитал не замечать.

Шенк поблагодарил секретаря и покинул Авторскую секцию с головой, гудящей от взаимоисключающих предположений и путаных теорий; за этими треволнениями он почти не замечал ни ступенек, по которым ступал, ни широкого изгиба каменных перил. Возвратившись в картографический отдел, он снова засел за свои карты, но теперь уж они окончательно потеряли для него всякий интерес. В его голове царил полный сумбур, мысли мешались и путались. Да и какая там работа, если нужно еще написать очередную часть Пфитцевой эпопеи? Хватит ли ему духа убить собственное творение? Шенк перебрал несколько вариантов героической гибели Пфитца, и каждый раз его сердце сжималось от сострадания. Неужели же нельзя сделать так, чтобы этот симпатичный персонаж остался жив, но в то же самое время ускользнул от дотошного внимания биографов и историков? Шенк тяжело вздохнул и взялся за перо.

ГРАФ. Поговори со мною, Пфитц, чтобы хоть чем-то заполнить время. Ну вот, к примеру, расскажи мне, как ты любил.

ПФИТЦ. Да нет, герр граф, что-то не хочется. Ну рассказал бы я вам про Лотту, или про Минну, или про Констанцу… но как подумаешь обо все этих историях, сразу тоска какая-то появляется и усталость. И голова болит.

ГРАФ (встревоженно). Что-то мне не нравится твое настроение. Уж не заболел ли ты, Пфитц?

ПФИТЦ. Может, и так, герр граф. Знаете, сегодня утром я проснулся со странным предчувствием, что в Ррайннштадте со мной может произойти нечто фатальное.

ГРАФ. Ну как тебе не стыдно говорить такие вещи? Я ничуть не сомневаюсь, что ты переживешь меня, и на много лет.

ПФИТЦ. Пусть даже и так, но все равно, когда я оглядываюсь на всех этих женщин, которых я знал, на радости, которые я испытал, на места, где мне случалось побывать, я не ощущаю ничего кроме сосущей пустоты, потому что все это ушло безвозвратно.

ГРАФ. Такая меланхолия совершенно не в твоем характере. Вот доберемся до Ррайннштадта, и я отведу тебя к врачу.

ПФИТЦ. Вот это и будет тот самый фатальный случай.

ГРАФ. Не говори ерунды! Расскажи мне лучше какую-нибудь историю, это отвлечет тебя от нездоровых мыслей. Я так еще и не дослушал повествование о том, как это тебя угораздило родиться. Сколько помнится, мы остановились на рассказе твоего отца о том, как он попал под Брюнневальд.

ПФИТЦ. И сражался там самым доблестным образом. Но где-то к концу он схлопотал себе пулю в ногу.

ГРАФ. Как выражаются бывалые люди, эта пуля была помечена его именем.

ПФИТЦ. А может, чьим-нибудь другим, просто кто-то там стрелять не умел. Так вы что, действительно хотели бы послушать дальше?

ГРАФ. Вне всякого сомнения, Пфитц.

ПФИТЦ. Ну ладно, слушайте. Когда отец свалился, его уложили на телегу, отвезли в лазарет, а там врач осмотрел его и сказал, что ногу нужно отрезать, и чем скорее, тем лучше. Отец нежно любил свою конечность, а потому ударился в слезы и стал умолять врача как-нибудь ее пощадить. Однако тот сказал, что если ногу не ампутировать, то мой отец непременно умрет от гангрены, и это будет несмываемым пятном на его, врача, репутации. На что мой отец резонно возразил, что его нога стоит куда больше чьей бы то ни было репутации и что он охотно рискнет своей жизнью ради ее спасения. Хирург был поражен, встретив у молодого парня — вы же помните, что мой отец был тогда не более чем подростком, — подобную твердость духа, а потому согласился не класть его под нож Несколько дней мой отец балансировал на грани жизни и смерти, но в конце концов жар у него спал и рана начала затягиваться.