Снаружи смеркалось.

Два человека существовало во мне — один прекрасно понимал, как смешно бесполезно идти к пыльному каменному склону, чтобы рисовать с натуры солнечный день, цветущий каштан, траву и ручей, дробящий на поверхности капельки солнца; другой упрямо шагал к знакомому месту, уверенный, что нарисовать пейзаж по памяти — не получится. Надо освежить его перед глазами, глянуть хоть раз, набросать на этюднике общие контуры…

Тем временем солнце село, и небо потемнело за каких–нибудь несколько секунд. Я шел, включив фонарь на шлеме; в белом свете камни казались плоскими. Я несколько раз оступился и один раз немножко упал — скафандр и на этот раз избавил меня от травмы, но этюдник не разбился просто чудом.

Сделалось совершенно темно. В небе надо мной не было ни единой звезды. Луч моего фонаря цеплялся за скалы и вызывал к жизни уродливые скачущие тени.

Я остановился и выключил фонарь. На минуту, подумал я. Просто переведу дыхание.

Теперь я мог держать глаза открытыми или закрытыми — это не имело значения. Темнота, окутывавшая мой мозг и не позволявшая пробраться в мир Деллы — эта темнота сделалась наконец материальной; она оборачивала меня, как тяжелый бархат. Я слышал, как бухает кровь в ушах; несколько шагов — и я прорву темноту. Я вырвусь. Я пойму то, что тридцать пять лет было для меня сокрыто; я войду в прекрасный мир — и не сразу оглянусь на свое жалкое, скорченное, оставшееся у порога тело…

И я расправил плечи, чтобы сделать эти последние несколько шагов; и я несомненно бы их сделал — если бы меня не толкнули, довольно ощутимо, под колено.

Из возвышенной первозданной темноты меня вытряхнуло в темноту обыкновенную, пугающую; я покрылся потом прежде, чем успел включить фонарь. Свет ударил по глазам; прямо передо мной сидела (или стояла?) постоялка со вздымающимися сморщенными боками, и каждая ее антенна была направлена в меня, как обвиняющий перст.

* * *

— Неразумно, — сказал тан–Глостер. — Она спасла вас.

В комнате значительно похолодало, а может быть, виной всему была бьющая меня нервная лихорадка; я сидел перед экраном обогревателя и тянул к теплу трясущиеся руки.

— Вероятно, психологический эффект, — пробормотал тан–Глостер как бы про себя. — Всех вас гнетет поражение… Хочется отыграться. Хочется прыгнуть выше головы… А единственный доступный вам путь — туда.

— Я не самоубийца, — сказал я. — Это она…

Тан–Глостер слабо усмехнулся:

— Я мог бы предвидеть… Третий такой опыт не прошел бы для девочки даром. Возможно, больше она не стала бы и пытаться.

— Третий опыт?..

— Разумеется, мой любезный тан–Лоуренс. Разумеется… Вы третий человек, от которого Делла ждала понимания. Ждала, добивалась… Вы третий человек, который искренне хотел соответствовать ее ожиданиям. Вы третий человек, потерпевший на этом пути фиаско.

— Если вы знали, что моя попытка обречена, — сказал я враждебно, — тогда зачем?

Он молчал.

— Я давно догадался, — сказал я, — что вы заключили со мной договор не затем, чтобы я учил Деллу рисованию… Вероятно, вам так же безразлично было, научится ли Делла резать по камню, и преуспеет ли в занятиях гимнастикой?

— Да, — сказал тан–Глостер. — Разумеется.

— Зачем? — повторил я. — Почему именно… почему именно я?

— Не всякий пожелает понять Деллу, — медленно сказал тан–Глостер. — Не всякий увидит ограниченность собственного мира… не всякий сможет так искренне пожелать стать тоньше — сложнее, если хотите…

— Но зачем? Что за странное развлечение для Деллы — тщетно пытаться изменить другого человека? Взрослого? Сложившегося?

— Это не развлечение, — жестко сказал хозяин Медной Аллеи. — Это насущная необходимость, если хотите знать… Как вы думаете, почему в последние месяцы в имении случился такой энергетический… бум?

Я тупо смотрел на него. Он говорил на понятном мне языке, но смысл сказанного оставался мне так же недоступен, как логика частотной речи.

— Мы живем бедно, — сказал тан–Глостер тоном ниже. — Колониальные времена закончились. Дармовая энергия — тоже. Если девочка, преодолевая непонимание, способна питать энергосистему, как хороший ядерный реактор… Значит, она должна пытаться преодолевать непонимание. Раз за разом. Она должна…

— Вы! — сказал я, сразу перепрыгивая через вопли о том, что «это невозможно». — Вы… скотина!

— Вы завтра отсюда улетите, — отозвался тан–Глостер, не повышая голоса. — Я мог бы, как вы понимаете, не говорить вам ничего… такого. Но, поскольку вы первый из них… из вас, кому удалось остаться в живых — я посчитал своим моральным долгом сказать вам правду.

— Моральным?! — я уже кричал. — Долгом?!

Тан–Глостер длинно посмотрел на меня — и вдруг заговорил — зазвучал — на языке постояльцев.

Я никогда прежде не слышал, как он пользуется частотной речью. Его голос был низок, глубокие тона соскальзывали почти в инфразвук, это звучало совершенно нечеловечески, и в этом — я чувствовал — был какой–то очень важный, недоступный мне смысл.