Шрифт:
– А ты чего это тут делаешь, оборванец? Ты кто таков? Какого роду–племени и
за каким делом без спросу явился? Ежели на работу наниматься, то ступай
вниз, там живет такой человек, Бабура, он тебя живо определит, а здесь тебе
делать нечего… И почему у тебя пасть черная – ты не чернила ли мои сдуру
выпил?
Изумление Жихаря было не менее велико.
– Сам ты сдурел, из ума выжил, Невзорище пустоглазое! Я же тебе великий залог дал! Верни доспехи, сапоги и все, что положено!
Невзор поглядел на него зверем:
– Да как у тебя язык–то повернулся, пьянь подзаборная, меня, богатыря Невзора, миру избавителя, пустоглазым именовать? Да по моему слову не только что Многоборье – все мои побратимы с великим воинством подымутся! Я Чих–орду расточил, страхоила поразил, весь свет прошел!
«Точно спятил, – решил Жихарь. – Теперь его посадят в срубе на цепь, чтобы чего не навредил, и лечить станут ледяной водой и собачьими хохоряшками. Надо у него расписку отобрать – безумному какая расписка!»
Он сгреб кабатчика за ворот собольей шубы, приподнял одной рукой, а другой полез за пазуху. Ворот затрещал, а Невзор заверещал, как заяц, настигнутый лисою. Потом начал больно царапать богатырские руки. Жихарь швырнул его в угол, подошел и легонько пнул ногой…
На шум и верещание прибежал со двора румяный Бабура:
– Государь Невзор, прости, недоглядел этого бродягу. Эк ты его в угол–то загнал!
Жихарь, ничего не соображая, угостил Невзора кулаком в глаз.
– Не бей его, Невзорушка, не марай ручки свои богатырские, они тебе для грядущих подвигов сгодятся! Мы его, невежу, лучше розгами выпорем! – посулил Бабура и побежал за подмогой.
Жихарь оставил кабатчика и отошел. «Вроде бы я его колочу, – размышлял он. – А выходит, что он меня?»
Тем временем снизу послышался дружный топот, и скоро в горнице оказалось полно дружинников. При Невзоровом управлении войско было наряжено по–новому: каждый имел на лбу наколотое слово «наш», чтобы можно было отличать в бою своих от чужих. Такая же метка имелась на ножнах мечей, на колчанах, на сапогах…
Дружинники принялись изгонять Жихаря, толкать под бока, бить под микитки и под зебры, а он почти не защищался – и ошеломлен был, и боялся покалечить товарищей. Только приговаривал:
– Да вы что, ребятушки, не узнаете меня? Ворошило, я же тебе жизнь спас, когда под наши стены кранты приходили! Матора, ты же у меня в кости нержавеющий ножик выиграл! Заломай, ты же меня тогда на пиру первый вязать полез, но то я уже давно простил! Опомнитесь, братцы, помилосердствуйте!
Но братцы не милосердствовали и узнавать Жихаря нипочем не хотели. Дивились
только наглости пришлого бродяги и лютовали еще сильнее.
– Вреда ему большого не чините, а только вышибите со двора прочь! – распорядился Невзор. Глаз у кабатчика быстро чернел. – Прав Бабура, негоже мне обо всякую сволочь руки пачкать! Самозванцев пришлых нам не надо! Своих хватает!
Жихарь катился кувырком с лестницы и успевал думать:
«Вот так мне нищеброд присоветовал! В какую же новую беду я, простодырый, попал? Надо же, блин поминальный, никого не убил – а все равно один остался!»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Любовь – творец всего доброго, возвышенного, сильного, теплого и светлого.
Феликс Дзержинский…К вечеру Жихарь окончательно понял, что остался один.
Никто во всем Столенграде – ни старожилы, помнившие его диковатым лесным мальцом, разбойничьим выкормышем, ни малые дети, которых он, будучи при деньгах, всегда оделял гостинцами, ни красные девицы, веселые жены и вдовы, привечавшие богатыря тайком и явно, ни злобные старухи–сплетницы, ни, как уже было показано, боевые сотоварищи, ни надежные собутыльники, в каком бы состоянии они ни пребывали, – ну никто его не узнавал.
Даже верный до последнего дня Окул поглядел на него с недоумением и сказал,
что лишний молотобоец ему не нужен – и так платить нечем.
– Иди, иди, странничек, своей дорогою, – слышалось то здесь, то там. После Жупелова правления в Многоборье к чужакам относились настороженно. – Иди, не задерживайся, не ищи беды. А то под зиму заехал один такой, героя нашего, Невзора Избавителя, отравой угостил, так еле на ноги подняли…
– Так это же я – Избавитель, это меня ядом травили! – возражал поначалу Жихарь, а потом и возражать перестал, поскольку понял, что слава мирская и память людская – одно и то же.