Степа старался идти не посреди дороги, где лежал горячий, пухлый слой мелкой, как пудра, пыли, а по самому краю. И все же пыль валила из-под ног и колес, лезла в глаза и забивалась в нос. Вскоре виски его посерели, а ресницы из черных сделались белесыми и пушистыми.

Пересекли пастбище и миновали кукурузное поле. Степа шагал уже не с той резвостью, как раньше. Тележка казалась теперь значительно тяжелее. Пот заливал глаза, а рубашка намокла и прилипала к телу.

Пашка, шагавший с Любашей впереди, подшучивал над Степой и предлагал сменить его, но тот не соглашался. И хотя дорога теперь шла на подъем, он упрямо шагал вдоль стены пшеницы, стараясь во что бы то ни стало дотянуть до половины пути.

Остановился он, только когда поравнялись с братской могилой десантников. Степь в этом месте набегала на море и заканчивалась высокой отвесной стеной. На самом краю обрыва возвышался холмик с обелиском, который четко вырисовывался на фоне густо-зеленых азовских вод. Вся прибрежная полоса была изрезана окопами, изрыта воронками от бомб и снарядов. Зияли ямы провалившихся блиндажей и землянок, торчали ржавые клочья колючей проволоки. Казалось, вся земля здесь была в рубцах от глубоких ран. И хотя время уже многое стерло, размыло дождями и скрыло под покровом травы, однако все напоминало о той великой битве, которая когда-то гремела в этих степях и на этом пустынном берегу.

К обелиску пробирались осторожно, чтобы не зацепиться за проволоку, не свалиться в воронки, прикрытые зарослями курая и колючек. Пашка перепрыгнул через осевший окоп и остановился.

— Ты думаешь, что только здесь вот так? — обратился он к Степе. — Тут скрозь весь перешеек изрыт. Аж от Азовского и до самого Черного моря.

— Ой, ты бы видел, что за дорогой было, где теперь наша пшеница! — воскликнула Любаша. — Там все-все было ископано. Только в позапрошлом году заровняли.

— Здесь что! Здесь только начинались наши запасные позиции, — пояснял Пашка. — А самые передовые были дальше. Во-он там! Видишь, где стрелка? По ту сторону стояли фашисты, а по эту — наши. Вот там окопов и блиндажей — тьма-тьмущая!

Степа смотрел вдоль берега, туда, где степь крутой стеной наступала на море и отодвигала его вправо. Постепенно стена эта понижалась, обнажая вдали пустынный желтый берег, от которого стрелой летела в море узкая песчаная полоса. Она пронзала густо-зеленую гладь, стремительно уходила на север и исчезала за горизонтом.

Только теперь Степа догадался, куда он попал. По рассказам отца он знал, что где-то здесь или неподалеку, в самом узком месте Керченского перешейка, проходили знаменитые позиции, на которых почти два года держался фронт. Ему вспомнился разговор с отцом накануне его отъезда из города. Тогда он все время приставал к отцу с расспросами, допытываясь, куда они поедут, что за эмтээс, в которую тот получил назначение бригадиром, и где то село, в котором они будут жить. Отец положил ему руку на плечо, улыбнулся и сказал:

— Поедем, сынок, в те места, где пришлось воевать, где ранен был. Там будем жить, землю пахать, хлеб сеять.

Так вот они, эти места. Отец обещал показать их, но так и не выкроил время в горячую пору полевых работ. Если бы Степа знал, что это так близко, то давно бы уже сам или с Пашкой пришел сюда.

Взволнованный этим открытием, Степа всматривался в даль, где распростерлась мирная, залитая солнцем степь. Морской ветерок волной бежит по хлебам, клонит колосья и, будто резвясь и играя, несется дальше и дальше, до самого края земли.

— Ну, пойдем, что ль? — потянул за рукав Пашка.

У братской могилы их поджидала Любаша. Пряные ароматы шалфея, крымской полыни перемешивались здесь с солеными запахами моря и свежих, выброшенных волной водорослей.

Степа с любопытством рассматривал обелиск, высеченный из глыбы белого крымского известняка — памятник, каких немало встречается в керченских степях, — посеревший от пыли, дождей и времени. Под ним неумолчно шумели и бились о берег волны.

— Говорят, что и Митин отец тут лежит, — тихо промолвила Любаша и чуть слышно вздохнула.

— Известно, что тут, — так же тихо отозвался Пашка. — Отец рассказывал, как он ночью на катере перебрасывал сюда с Тамани Митькиного отца вместе с другими десантниками. Это было, когда наши Керчь брали. Только… только никто уж из них не вернулся. Тут и полегли…

Все трое притихли. То ли они прислушивались к неугомонному пению цикад? То ли к извечному шуму и плеску морской волны? Или, быть может, именно в эту минуту их юных сердец коснулась мрачная тень минувшей войны?..