Мария не нуждалась в покровительственных советах, словно бы предназначавшихся упрямому ребенку, и в конце января написала Норфолку: «Наше заблуждение не таит в себе позора. Вы обещали быть моим, а я — вашей; полагаю, что королева Елизавета и страна одобрят это. Если вы считаете, что опасность велика, поступайте так, как сочтете наилучшим… Ради вас я навсегда останусь пленницей и с готовностью подвергну свою жизнь опасности. Ваша верная до самой смерти королева Шотландии, мой Норфолк». Двадцатишестилетняя Мария вела себя как взбалмошная школьница тринадцати лет.

3 февраля Мария прибыла, наконец, в Татбери, где была передана на попечение графа и графини Шрусбери. Неделей раньше Елизавета послала Шрусбери, самому знатному пэру Англии после герцога Норфолка, инструкции, подтверждая принятое в середине декабря решение. Граф и графиня должны обращаться с Марией как с королевой, но не подчиняться ее власти и не позволить ей обрести свободу без прямого распоряжения Елизаветы, которое она собиралась отдать, «когда придут удобное время и обстоятельства». Шрусбери было предписано сократить свиту Марии — содержать их было слишком накладно — и не позволять никому выше ранга «низкорожденных слуг» приезжать к ней из Шотландии. Поскольку Елизавета знала, что дом в Татбери был не в лучшем состоянии, Марию следовало поселить в доме Шрусбери в Шеффилде. В Лондоне явно не представляли себе все домашние осложнения графа Шрусбери. Ясно обозначив свои пожелания, Елизавета недописала письмо; его продолжение написано рукой Сесила: если Мария позволит себе жаловаться на Елизавету, тогда будут опубликованы все обвинения против шотландской королевы; если она заболеет или пожелает поговорить с графиней, ее контакты будут ограничены, ни одной даме, за исключением графини, не полагается ухаживать за ней.

Хозяином дома, на попечении которого Марии предстояло пребывать еще пятнадцать лет, был Джордж Тэлбот, граф Шрусбери. Елизавета, несомненно с одобрения Сесила, тщательно выбирала тюремщика для Марии. Тэлботу было около сорока лет, он был чрезвычайно богат и, что более важно, владел семью дворцами, не считая двух великолепнейших дворцов Англии, принадлежавших его жене. Все они находились неподалеку друг от друга в центральных графствах. Шрусбери был мирным человеком и, как многие богатые люди, ненавидел лишние расходы. Его переписка изобилует отчаянными жалобами Сесилу на высокую цену гостеприимства, оказываемого им Марии и ее свите. Можно и не упоминать, что все жалобы остались без внимания.

Не менее важна для Марии была хозяйка дома — Элизабет, графиня Шрусбери. Более известная как Бесс из Хардвика, она была второй женой графа, однако он был ее четвертым мужем. Ее первый муж, Роберт Барлоу, умер, оставив ее обладательницей его имущества. Затем она вышла замуж за сэра Уильяма Кавендиша, там самым ступив на первую ступеньку аристократической лестницы. Десять лет спустя он скончался, и затем она вышла замуж за сэра Уильяма Сент-Лоу, который на смертном одре исключил из числа наследников членов своей семьи, оставив все Бесс. Она теперь владела Хардвик-Холлом и Чатсворт-Хаусом, а по богатству уступала лишь королеве. Один из современников сказал о ней: «Ее ум был прекрасно приспособлен к ведению дел, она была амбициозна, высокомерна, эгоистична, горда, коварна и бесчувственна». Такова была Бесс из Хардвика, полностью подчинявшая себе Джорджа Тэлбота в те минуты, когда он не выполнял приказы Елизаветы Тюдор. Этому семейству предстояло теперь приветствовать Марию Стюарт.

Татбери, пожалуй, был наименее комфортабельным из всех домов Шрусбери: то был средневековый замок, периодически использовавшийся как охотничий дом; он был приспособлен для кратковременного пребывания — в течение одной-двух ночей. В некоторых местах прохудилась крыша, а стены не были целиком закрыты гобеленами. В одних комнатах были кровати, в других же — лишь матрасы на каменном полу. Постепенно из лондонского Тауэра доставили серебряную посуду, стены больших залов завесили гобеленами, поставили кровати, а затем прибыл и балдахин Марии. К облегчению Шрусбери, Мария отвечала ему «сдержанно, не выказывая признаков раздражения». Она даже приняла сокращение ее свиты с шестидесяти до тридцати человек без жалоб. Однако спустя много лет Мария обнародовала свое подлинное мнение о Татбери:

«Я заключена за высокими стенами, на холме, открытом всем ветрам и превратностям погоды. В пределах стен, напоминающих Венсенский лес, находится старый охотничий дом, построенный из дерева и оштукатуренный, повсюду трещины, а штукатурка отходит от деревянных стен и во многих местах облупилась. Упомянутый дом стоит на расстоянии двух фатомов от крепостной стены и расположен так низко, что находящийся за стеной вал стоит на том же уровне, что и самая высокая часть здания, так что с той стороны никогда не светит солнце и не бывает свежего воздуха. По этой причине там так сыро, что невозможно поставить ни одного предмета мебели без того, чтобы тот не покрылся плесенью за несколько дней. Я предоставляю вам догадаться, как это действует на человеческое тело. Короче, большая часть здания — просто тюрьма для низкорожденных преступников, а не место, приспособленное для обитания знатной персоны… Покои, которыми я там располагала, состояли — и я могу призвать в свидетели тех, кто там был, — из двух жалких маленьких комнат, настолько холодных — особенно по ночам — что без размещения повсюду ковров и гобеленов, которые я сама расшила, в них невозможно было бы находиться и днем. Те же, кто оставались там со мной ночами во время моей болезни, не могли избежать насморка, простуды или иного заболевания. Окрестности дома выглядят скорее похожими на свинарник, нежели на сад… В том доме нет отхожего места, и в нем постоянно воняет; каждую субботу очищали выгребные ямы, а одна из них находится прямо под моим окном, и оттуда до меня доносится не самый приятный аромат».

Тем не менее Татбери как нельзя лучше подходил для целей Елизаветы. Он находился достаточно далеко от Шотландии, чтобы предотвратить попытку побега, а сообщение с Лондоном было легче, чем из Болтона. Елизавета могла честно сказать, что ее сестра-королева, не признанная виновной в ходе расследования, не была помещена в тюрьму. Однако Мария находилась под строгим надзором доверенного придворного, который к тому же владел еще семью домами по соседству; то было важное преимущество, учитывая долговременное заключение Марии в Англии. Большие дворцы того времени не отвечали санитарным нормам, их каменные или деревянные полы были устланы сеном или, у более богатых владельцев, небольшими коврами, их следовало чистить хотя бы раз в год; полы и стены подметали и мыли, из-под крыш и из погребов изгоняли паразитов; очищали конюшни и отхожие места, а экскременты вывозили на телегах; тушили кухонные очаги, а каминные трубы прочищали — так что каждый год в течение некоторого времени эти дома были непригодными для жилья. Поэтому Марии и ее свите не нужно было далеко ехать, а Шрусбери мог оставаться ее гостеприимным хозяином, вернее — тюремщиком.

9 февраля в Татбери остановился Николас Уайт, везший на север послание Сесила Морею. Он оказался свидетелем того, как Мария посетила англиканскую службу с Книгой общих молитв в руках. Приглашенный побеседовать с королевой, он услышал, что ее английский не слишком хорош и она часто использует перевод службы. Гость и Мария поговорили об искусстве, обсудив резьбу, живопись и вышивание. Уайт знал о страсти Марии к вышиванию, однако оба они сошлись на том, что лучшим из искусств является живопись. Мария сказала Уайту, что вышивает в дурную погоду, хотя постоянная боль в боку делает любое движение затруднительным. Он отметил, что на парчовом балдахине была вышита надпись En та fin est та commencement [99] , однако он не «понял этой загадки». Он, естественно, счел ее «привлекательной, изящной, говорящей с милым шотландским акцентом, скрывающей остроумие под мягкостью манер». Он также восхищался ее волосами цвета воронова крыла, хотя Ноллис сказал ему, что они почти наверняка фальшивые. Мария признала, что считает Сесила своим непримиримым врагом. Николас Уайт явно входит в длинный список очарованных ею мужчин. Даже в несчастье и плену Мария Стюарт по-прежнему демонстрировала привитые ей воспитанием изящные манеры, хотя у нее оставалось все меньше и меньше людей, на которых можно было бы их практиковать.