Но на самом-то деле мы бродили по Дальбу в нашем всегдашнем мальчишечьем обличье — две жалкие фигурки, — дёргали закрытые двери и захлопнутые ставни и, побродив так без всякого толку, потащились обратно в своё логово. Охота не удалась. И я даже втайне радовался, потому что мне очень хотелось спать, и я бы с удовольствием пошёл сейчас домой, залез бы к себе в кровать и заснул под мирное посапывание Лотты. Грозным ястребам и мятежным поросятам, как видно, тоже иногда требуется отдых.

Вот тут нам и попался на глаза домик Хедвиг. Он стоял немного отступя от дороги, которая шла вверх от нашего логова под мостом. Домик утопал в зелени, и вокруг всё было засажено душистым горошком, розами, люпином, фиалками, настурцией, жасмином и сиренью. Может, попытаться всё же последний разок, подумали мы. Просто-напросто заглянуть на кухню, присесть к кухонному столу и написать несколько дружеских строк? Письмо — вещь немаловажная. «Знай, что Поросята-бунтари помнят о тебе и берут тебя под своё покровительство».На этом бы и можно было сделать перерыв.

Дверь открылась перед нами будто сама собой.

Мы на цыпочках прошли через тёмную переднюю. По дороге Стаффан чуть не разбил стоявшего на комоде фарфорового ангелочка, но вовремя подхватил его. А я вдруг столкнулся нос к носу с каким-то взлохмаченным типом с дико вытаращенными глазами. Ну, всё, подумал я. Прощайся с жизнью. Но тут же сообразил, что это моё собственное отражение в огромном стоячем зеркале. Никогда бы не подумал, что этот жуткий тип — я сам! Откуда ж я мог знать, что у меня такая рожа!

Испугаться собственного лица или там упавшего ангела — такое, в конце концов, всегда может случиться, когда лезешь ночью в чужой дом. Совсем другое дело — очутиться вдруг лицом к лицу с хозяином этого дома. Тут уж действительно можно просто умереть со страху.

Ох, Хедвиг, как же ты нас перепугала! Нам почему-то и в голову не приходило, что ты можешь сидеть ночью на собственной кухне за своим собственным кухонным столом. Ничего не подозревая, мы подкрались на цыпочках, открыли дверь — и оказались все на виду. Представляю, какие у нас были дурацкие рожи. Может быть, ты даже улыбнулась, хоть тебе было и не до смеха? И в твоих усталых, заплаканных глазах, может, даже промелькнула мягкая усмешка?

— Мы увидели, что горит свет, — попытался выкрутиться Стаффан, — ну, вот мы и подумали, что надо, наверное, зайти проверить, а вдруг это воры залезли или ещё что. Ведь сейчас, знаете, такое творится… А вдруг, подумали мы, это те самые Поросята-бунтари…

— А чего их бояться-то, этих самых Поросят-бунтарей, — сказала Хедвиг. — Они ж никому ничего плохого не сделали. Глупости всё это. Если подумать, всё ведь правильно, всё справедливо, и эти их записки, и всё остальное. Нашли о чём беспокоиться, тут других забот хватает, посерьёзней.

Что мы знали про твои заботы? Мы воображали, будто все беды происходят от того, что взрослые не считаются с нами. Что мы знали о ещё более страшном угнетении? Об угнетении в мире самих взрослых? Я, кажется, мог бы поумнеть после всего, что рассказали мне Оскар с Евой, и после того суда над Бродягой. Так нет же, до нас всё равно не доходило…

Сначала-то мы вообще ничего не заметили с перепугу — ни картонок на полу, ни заплаканных глаз Хедвиг, ничегошеньки. Мы будто ослепли и оглохли. Потом мы уже её рассмотрели, тётю Хедвиг: перед нами была седенькая старушка в цветастом халате и коричневых шерстяных носках, она сидела, закрыв руками лицо, и плакала. А на столе перед ней лежала Библия. А вокруг были наставлены картонные коробки, куда она, видно, укладывала свои вещи.

— Вы что, тётя Хедвиг, уезжать собрались? — спросил я.

— Ничего не поделаешь, приходится, — сказала она.

Она рассказала нам, что Голубой велел ей съезжать отсюда. Она не внесла вовремя квартирную плату. Когда-то она работала на фабрике Голубого уборщицей. Тогда ещё был жив её муж. Он тоже там работал. Потом уборку поручили одной конторе по бытовому обслуживанию, а ей вот удалось открыть маленькую лавочку на окраине посёлка. Ей разрешили остаться в этом домике, принадлежащем фабрике, на том условии, что она будет платить больше, чем раньше. Но теперь ей это уже не под силу. Она уж и на еде старается экономить, и всё равно денег не хватает. И выхода ну просто никакого, помощи ей ждать неоткуда, ни одной близкой души на свете, а у всевышнего, думается, и без того забот достаточно, просто стыдно докучать ему своими старушечьими жалобами.

— Такое чувство, будто не просто вещи собираешь, а самою себя собираешь в последний путь, — сказала она. — Будто гроб себя заколачиваешь.

— Не расстраивайтесь, тётя Хедвиг, — сказал я. — Вот увидите, всё ещё устроится. Мы чего-нибудь придумаем.

— Уж будьте уверены, — сказал Стаффан. — Поросята-бунтари не подведут.

Вот и зазвонил будильник. Наконец-то!

Он ещё не замолчал, а всё уже пришло в движение. Ноги сами впрыгивали в брюки. Руки протискивались в рукава. Сковородка шипела, и вода хлестала из кухонного крана. Пенилось детское мыло «Лужок», пузырилась зубная паста «Персиковая». Колбаса, помидоры, огурцы, бутерброды, цыплёнок, бутылки всех фасонов, термос и пакеты с молоком запихивались, засовывались, укладывались в плетёную корзину. Мазь от комаров, не забудьте мазь от комаров! Возьми запасную майку, вечером может быть холодно… Ты достал спальные мешки?.. Ну вот, теперь велосипед не поместится!