— Слышу, слышу, — сказал Оскар. — Но у маня просто сил нету.

— Фу, какая чушь! — с возмущением сказал Стаффан.

Мы сидели с ним на колченогих стульях за колченогим столом в штаб-квартире Поросят-бунтарей. Два карманных фонарика уютно освещали Наш кабинет, обставленный со строгим вкусом. В элегантном деревянном ящике из-под пива, где не хватало всего двух планок, Стаффан разместил библиотеку из четырёх книг: «Краткое руководство для любителей собак», с посвящением Оскару Густаву Адольфу, крон-принцу Шведскому и Норвежскому и герцогу Вермландскому, «Я и моя собака», «Терьеры» и «Воспитание и дрессировка собаки» майора Хуго Страндберга, издание пересмотренное и дополненное графом М.-У. Каллингом. Кроме того, там была подшивка журнала «Собаковод-любитель» за 1956 год. Все эти книги папа Стаффана оставил в кладовке, когда переезжал от них.

Теперь мы использовали тайное убежище Поросят-бунтарей под мостом для разработки новых планов тренировок нашего Могиканина. Времени до открытия выставки оставалось совсем немного, и надо было срочно обучить его высшему мастерству. Стаффан уже научил его проделывать один просто потрясающий трюк: вытягивать по команде хвостик и снова скручивать. Стаффан говорил, что этот трюк умеют проделывать только двое во всём свином мире: Последний-из-Могикан и одна там немецкая цирковая свинья.

— Нет, ты только послушай! — сказал Стаффан и ткнул пальцем в какое-то место из «Воспитания и дрессировки собаки». — Здесь вот говорится, как надо поступать со щенком-воришкой. Щенка, о котором здесь говорится, зовут Порох — наверное, потому, что эту книгу написал военный. Вот что тут написано: «Какое-нибудь лакомство (мясо и аналог.)…»

— А что это за такой «ианалог»? — спросил я.

— Не знаю, — сказал он. — Наверное, какой-нибудь там особый сорт мяса, ну, как, например, бифштекс по-флотски или там конина. В общем, это самое мясо «кладёте в какое-нибудь подходящее место. Берёте Пороха на поводок и приводите в ту комнату, где вы положили лакомый кусок. Здесь вы несколько раз повторяете ему „не трогать!“ (лакомство, разумеется, должно лежать так близко, чтоб он мог его достать), а если вы по морде щенка видите, что он всё же собирается схватить кусок, вы строго говорите ему „фу!“ и один раз легонько ударяете его плёткой. После чего отводите щенка на его обычное место, а сами занимаетесь чем-нибудь другим… Порох чуть ли не сразу делает попытку завладеть лакомым куском. Вы хватаете его за ошейник, отнимаете у него лакомство, несколько раз строго говорите ему „фу!“ и одновременно наносите ему уже более чувствительные удары плёткой, после чего снова отводите на место. Здесь опять строго повторяете ему „фу!“ и дёргаете раза два за поводок, так что Порох от страха поджимает хвост и весь съёживается».

На этом месте Стаффан кончил читать.

— Ничего себе методы, а? — сказал он. — Суньте ему, говорит, сначала под нос какую-нибудь вкуснятину, а когда он захочет съесть — лупите его плёткой и орите на него.

— Неужели так прямо и написано? — удивился я.

Мне прямо не верилось, что можно так обращаться с бедным псом. Посадить бы этого майора самого за стол; поставить перед ним вкуснющее жаркое со спагетти, а только он всунет нос в тарелку — крикнуть ему «фу!» и ущипнуть за жирный зад. Тогда бы он, может, чему и научился!

— Честно! — сказал Стаффан. — В точности так и написано. Тут такое вообще понаписано! Как, например, держать собаку на особом ошейнике, если она не слушается — называется «строгий ошейник», в нём, наверное, задохнуться можно. Масса всяких там наказаний, только бы сделать из собаки послушного раба. А если собака была послушной, можно сунуть ей кусочек сахару и милостиво потрепать по загривку.

Я подумал про Оскара, про рабочих на фабрике, про Голубого, про взрослых и детей. Мысли так и завертелись у меня в голове. Я будто всё сразу вдруг понял, и в то же время всё у меня перепуталось. Это были даже не мысли, а скорее клубок каких-то чувств.

То, что прочитал Стаффан — так же ведь было и у Оскара на фабрике. Если человек не делал, как ему велели, ему кричали «фу!» и дёргали за поводок: переводили на другое место или вообще выгоняли. А если ты был послушный, был «паинька», совали тебе кусочек сладкого и гладили по головке: предлагали местечко повыше. И со многими родителями та же история. Если их не послушаться — будешь наказан. Только если сделаешь по-ихнему — только тогда тебя похвалят. И всякий кроха уже знает, чего нельзя делать, а то не получишь в субботу никакого сладкого, или тебя будут ругать, или отошлют в постель.

Одна системка! И все эти «фу!» так и застревают в человеке на всю жизнь. Люди потом всю жизнь как бы таскают в себе маленького ребёнка, который вечно боится, что его отругают или отшлёпают. Чуть не с пелёнок человек учится поступать так, чтобы его погладили по головке и сказали, какой он хороший, какой «паинька». А что значит «паинька»? Кто это решает? Как бы научиться поступать самостоятельно — как ты сам считаешь правильным? Делать всё не ради того, чтоб быть «паинькой», а ради самого поступка?

Стаффан опять уткнулся в свои книжки. «Ой, мамочки! Ой, не могу!» — стонал он, когда натыкался на что-нибудь, по его мнению, совсем уж идиотское.

А я сидел и рассматривал на плакате перелётных птиц Швеции. В свете карманного фонарика казалось, что вся эта разноцветная стайка коноплянок, зябликов, горихвосток и малиново вот-вот вспорхнёт и улетит в свои тёплые страны.

Лиза-Эскимоска из чёрного граммофона в углу так завывала что вся наша шаткая хибара тряслась. Пластинка опять застряла на своём обычном месте. Опять эта чёртова пружина ослабла. Но мне лень было встать и подкрутить ручку. Лиза пела всё медленнее и всё более низким голосом.