Временами она декламирует мне «стихотворения и куплеты» из пожелтевшей книжки нашего детства, иллюстрированной рисунками Нахума Гутмана. Каждый вечер Мать читала нам что-нибудь из этой книжки, но я запомнил только две фразы из двух стихотворений. Одна была такая: «А ты, Шуали, со мной не шали!» — и Мать всегда произносила ее с особенно устрашающим видом, обнажая острые зубы, а вторая: «За морем, за морем синеет гряда, найдете ль вы, птицы, дорогу туда?» — и ее она читала тоскливым шепотом.

Вот, Рафауль помнит. Целый куплет. Четыре строчки:

А отсюда и дальше сестра продолжает вместо меня, как будто светит мне фонариком в темной пещере:

Вакнин-Кудесник, начальник наших ремонтников, как-то сказал мне: «Что до меня, мон ами, стоит мне что-нибудь записать на листочке, и я тут же выбрасываю это из головы. Так уж я привык».

Но я и поначалу не записываю, и все свои секреты забываю в ту же минуту, как рассказываю. Когда Мать состарилась, я начал доверять ей свои самые сокровенные тайны, чтобы она поскорее забыла их, и так они бы затерялись окончательно. Но потом я понял, что Мать тоже предвидела такую возможность и потому немедленно пересказывала их моей сестре. Ты не призналась мне в этом, но из твоих уст вдруг стали слышаться имена и подробности дел и событий, о которых знали только я и Мать и которые мы оба, пересказав — я ей, она тебе, — совершенно забыли.

Я не сержусь. Я думаю, что Мать передавала тебе эти выдумки, потому что не хотела, чтобы они исчезли насовсем. Кто знает, может, и в других семьях мужчины выдумывают и поверяют женщинам свои секреты, а женщины верят, собирают и хранят. Кто знает, может, и там есть дети, и их глаза широко открыты, хотя их тоже режет от желания спать, и сердца их чутки даже в дремоте. И они тоже лежат на спине, на холодном песке пустыни, глядя в звездное небо. И они тоже стоят в коридорах, перед портретами взрослых мужчин, а бабушки, матери, тети и сестры тоже кропят их своими рассказами и кутают в саваны простыней, укладывают, и укрывают, и выходят, и тушат за собою все электричество.

«Берегись! Все в укрытие!» — кричит сестра, потому что в эту минуту Бабушка берет в руку помидор и собирается его надкусить.

И все пять ртов Большой Женщины — тот, что предупреждал, и тот, что бормотал, и тот, что выплевывал, и тот, что улыбался, и тот, что уже впился в помидор своими искусственными зубами, — дружно смеются, припоминая давнюю историю: как однажды, когда мы с тобой еще были маленькими, мы ехали с Бабушкой в автобусе в мошаву Киннерет, на одну из тех годовщин смерти Нашего Рафаэля, что каждый раз побуждают ее повторять фразу, которую она сказала, когда он умер и которую мне очень нравилось слышать от нее потом: «Кто бы мог подумать?! Я больная, а он себе взял и умер…»

Стоял долгий и жаркий летний день, и Бабушка, по своей привычке, «захватила на дорогу еду», без которой, по ее словам, «порядочные люди не выходят из дома». Еда эта всегда включала крутое яйцо, помидор, несколько кусков хлеба и завернутую в обрывок газеты горсть грубой соли, крупицы которой розовеют, когда ими посыпают помидорную плоть, — и когда она надкусила этот свой помидор, могучая красная струя семян и сока брызнула изо всей силы и ударила в затылок одного из пассажиров, который сидел через четыре ряда перед нами.

Человек вскочил и стал дико орать, но Бабушка, все еще сжимавшая в руке злополучный помидор, категорически отрицала всякую причастность к произошедшему.

— Как тебе не стыдно врать в присутствии твоих внуков?! — возмутился пострадавший.

— Если вы захотите, я готова соврать даже в присутствии ваших внуков, — радушно сказала Бабушка.

Несколько пассажиров расхохотались, а обиженный чуть не лопнул от злости.

— И при этом ты еще бесстыдно держишь в руке этот свой помидор! — закричал он еще громче.

— Это не помидор, — глянув на помидор, сказала Бабушка. — Это картошка. Правда, дети, это картошка?

«И с тех пор я прощаю ей все», — сказала сестра.

И пять женщин смеются, как смеются женщины в их возрасте — держась одной рукой за складки живота и восклицая: «Ой, из меня течет!» И «Ой, я уже уписалась!» И «Ой, я умираю!» — и что есть силы стискивают свои заржавевшие памушки, а потом успокаиваются, и какое-то время дышат тяжело-тяжело, и едят, и пьют, и встают, и собирают остатки, и садятся в старый «вольво», захлопывают дверцы и уезжают.