Шрифт:
— Что это значит, что он видится с Аароной? Она ведь замужем, — ворчит Бабушка.
— Хватит! — прошу я. — Вы за этим приехали? Действовать мне на нервы?!
— А если ты хочешь поговорить с кем-нибудь?
— Почему ты переводишь разговор? Мы ведь говорили о Роне.
— Я не хочу говорить с вами о Роне.
— Но мне нравится говорить о ней. Стоит упомянуть ее имя, у тебя сразу появляется такое смешное выражение на лице.
— Это выражение, которое осталось у меня от любви.
— Ты не должен был разводиться с ней.
— Это она оставила меня, а не я ее! Вот вам, пожалуйста, я рос самым лучшим образом, каким только может расти мужчина, и вот что из этого получилось.
— И это мы виноваты? — Они подымаются и встают, как стена.
— Я просто констатирую.
— А культурные люди здесь есть, в этом месте? — упрямствует Рыжая Тетя.
— Тут есть очень симпатичные люди. Например, один, который работает со мной, его зовут Вакнин-Кудесник, и мы с ним разговариваем о Боге.
— Вакнин? Ты дружишь с человеком по имени Вакнин? [63]
— Что поделаешь, так его зовут.
— А почему Кудесник?
— Потому что у него золотые руки.
— Да оставьте вы Вакнина, лучше скажи, с каких это пор ты вдруг интересуешься Богом?
— Я не интересуюсь Богом. Это Вакнин-Кудесник интересуется.
— Люди, которые живут в пустыне, всегда интересуются Богом.
— А если очень жарко, им даже кажется, что они его видят.
— А если им сильно напечет голову, они начинают с ним разговаривать.
63
Вакнин — типичная сефардская фамилия выходцев из Марокко, к которым ашкеназские евреи относятся подчас презрительно.
— То есть люди здесь в основном простые? — подытоживает Рыжая Тетя.
— Совершенно верно, — говорю я. — Как и я. Все мы здесь простые. Устаем, когда нас поджаривает солнце, радуемся, когда есть ветер и тень.
И вот так, понемножку, все мы погружаемся в свои дела. Черная Тетя поливает мои цветы на подоконниках, подмигивает и брызжет водой на соседских детей, смеющихся на тротуаре, Рыжая Тетя уходит в туалет и исторгает там из себя все, что съела, Бабушка выводит рулады храпа на моей кровати, которая постепенно пропитывается отвратительностью ее запаха, Пенелопа грызет салатные листья и оставляет темно-зеленые катышки на полу.
А мы с сестрой спускаемся к старой синей «вольво» и говорим о том и о сем. «То» — это ее привычка отменять свадьбы в последнюю минуту: это случилось уже четыре раза, и два из них — с одним и тем же мужчиной, а «се» — это развлекающая меня надежда, что Рона все-таки перевернет мой пикап во время одного из своих визитов и тогда я тоже сподоблюсь достойного несчастного случая. И покуда мы разговариваем, я успеваю проверить старую «вольво», добавить в нее масла, подкачать шины, залить тормозную жидкость и воду для охлаждения, подтянуть болты и гайки. Мы, мужчины, должны стоять друг за друга, а их «вольво», хоть и женского рода, почему-то тоже представляется мне усталым, пожилым мужчиной.
А когда мы поднимаемся обратно в квартиру, Мать спрашивает, о чем мы там беседовали, и вздыхает, услышав ответ, и снова устраивается в моем печальном кресле, и снова начинает читать. Сначала вслух, бормоча себе под нос, потом все тише и тише и под конец почти совсем неслышно, но по-прежнему шевеля губами, как будто кто-то рядом слушает ее.
У нас в доме тоже есть «веселое кресло». В обычные дни оно служит нам как любое другое — кресло веселое и кресло печальное, кресло раздумчивое и кресло, которому надоела жизнь, — но шесть раз в году оно украшается лентами и бантами, и Большая Женщина усаживает на него того, кто в этот день отмечает свой день рождения.
Бабушка, Мать и Черная Тетя привезли этот обычай из школы в мошаве Киннерет в нашу сдвоенную квартиру в Иерусалиме, и Большая Женщина переняла его со всеми деталями и тонкостями.
Дни рождения вообще праздновались у нас с большим рвением, даже больше, чем те ежегодные поминанья, которые женщины устраивают в честь Наших Мужчин («Поминанья, которые мы празднуем, — поправляет меня сестра. — Мы празднуем ваши поминанья, а не устраиваем их»), и редкие случаи нарушения каких-нибудь тонкостей церемонии вызывали обиды и слезы, даже у Черной Тети, которая вообще-то не обращала внимания на глупые мелочи.
К каждому дню рождения, даже к своему собственному, Мать сочиняла два поздравления: одно длинное и рифмованное, которое она произносила «от имени женщин», и второе, более короткое и формальное, которое читал я, с полученного от нее листа, и, хотя никто этого не говорил вслух, это было также поздравлением «от имени Четырех Наших Мужчин», чьи собственные голоса приглушила смерть и стекла и для которых я теперь был их устами.
— Почему для меня ты не пишешь в рифму? — спросил я.
— Рифма — это для женщин, — сказала Мать. — Это не для тебя.