Милый, милый, смешной дуралей!

Ну куда он, куда он гонится?

Но жеребёнок стал большим поэтом Украины, он догнал железного коня и слился с ним в неистовом устремлении в Будущее.

Писали стихи и мой дед, и мой отец (по-русски и по-украински), я тоже стал писать стихи, и не потому только, что их писали мой дед и мой отец, но ещё и потому, что вот люди могут быть поэтами, а я не могу. Что это значит?

Когда-то к нам на ярмарку приехали акробаты. В балагане они ходили на руках, а я с восторгом глядел на них и думал, вот они ходят на руках, а они такие же люди, как и я. Значит, и я научусь ходить на руках.

И я научился ходить на руках.

Правда, я содрал себе до крови скулы, едва не выбил правый глаз, но научился. Мальчишки смеялись надо мной, били меня, но я не обращал на них внимания и чувствовал себя героем.

Однажды, когда я (четырнадцати лет) писал своё первое стихотворение, у меня было такое идиотское лицо, что бабушка, проходя мимо меня, сказала: «Брось писать стихи, не то сойдёшь с ума».

Я испугался и бросил писать стихи.

Но когда началась империалистическая война, лавина патриотических виршей в тогдашних журналах захватила и закружила меня.

Я окончательно решил стать поэтом.

В какой-то книжке я прочитал: «Какой же он поэт, ведь у него нет ещё и сорока стихотворений!» И я подумал, что когда у меня будет «сорок стихотворений», я стану настоящим поэтом.

Вообще люди в определённом возрасте начинают писать стихи, когда влюбляются, я же начал писать стихи на религиозной почве.

Есенин находился под большим влиянием своего религиозного деда, а я — своей религиозной бабуси.

Вообще я хотел стать монахом.

Вот моё первое стихотворение (я начал писать по-русски, потому что учился в русской школе и читал очень много русских книжек):

Я ж хотел быть святым, как «Иоан Кронштадтский», произведениями которого я, между прочим, увлекался и потому не любил читать Толстого.

А вот про войну:

Когда я писал стихи, то думал, что они гениальные и каждое стихотворение стоит десять тысяч рублей…

А это про коллективное творчество. И снова о ярмарке и балагане. Бродячие артисты всегда пели в балагане:

А у нас, если кто напьётся, хлопцы говорили: «Что?! Нагазовался?»

На нашем содовом заводе работать приходилось в хлоре: там очень тяжело, и рабочий мог выдержать всего два часа — после этого его почти без чувств за ноги вытаскивали на воздух.

От этого и пошло (про пьяных): «нагазовался».

Тогда я и сочинил, собственно, переработал «Живо, живо подай пару пива!»: «Живо, сразу! Подай пару-газу, подай поскорей, чтоб было веселей». И все стали петь.

Когда же я говорил хлопцам, что это придумал я, — они не верили мне и даже били меня, считая, что это их: «созданное тобою уже не принадлежит тебе».

Я очень любил читать про сыщиков: Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса, Пата Конера, Этель Кинг, Арсена Люпена и т. д.

Вообще я очень любил читать о приключениях и совсем не любил поэзии. Когда шло описание природы, я переворачивал эти страницы и читал дальше: меня интересовало развитие действия — «что дальше…».

Ещё когда я работал учеником в маркшейдерском бюро нашего завода, я никак не мог даже во время работы не грезить о своей любви к Дусе. Она так и стояла всегда перед моими глазами. Гипноз любви!

Однажды я так размечтался, представляя лицо моей первой любимой, что, забыв обо всём на свете, дунул на волосинку, чтобы дыханием сдуть её с рейсфедера, который я держал над раскрытым планом выработок шахты, готовясь перенести его на кальку.

И — о ужас — я сдул не только волосинку, но и тушь, черно и густо забрызгавшую план.

Наш начальник, Розвал, покраснел, как петушиный гребень, и заорал на меня: «Болван!»

Я спокойно подошёл к вешалке, снял свой пиджак и, одеваясь, сказал:

— Я сюда пришёл не для того, чтобы мной помыкали.

И пошёл за расчётом.

Товарищи говорили мне, что скоро мобилизация моего года и меня возьмут на войну, но я не слушал их.

Управляющий заводом Вульфиус хорошо ко мне относился, он позвал меня к себе.