— Вас где поставили? — спросил Алексей.

— А на пригорке таком. Мне оттуда хорошо все было видно, как на ладони. Жара еще в тот день стояла, после дождей, значит.

— Вы помните, как все происходило?

— Разве такое забудешь?

И Танцюра начал обстоятельно рассказывать, как его и два десятка других полицейских заранее привезли на машине к месту расстрела, а другие полицейские гнали колонну людей. Командовал старший полицейский Демиденко, а наблюдал за тем, чтобы все было правильно сделано, немецкий унтер-офицер. Полицейских из оцепления развели по точкам, приказали смотреть в оба.

Жителей Адабашей выгнали за село. Впереди шел самый старый из них. Он опирался на суковатую длинную палку, но шаг у него был легкий. Танцюра удивился, какая у него седая борода и словно каменное лицо. Приезжали и уезжали грузовики, они привозили карателей, водку и пиво для них, бидоны с известью. Потом прибыл лично оберштурмбаннфюрер Коршун. После этого и начали.

— Я только стоял в оцеплении, гражданин начальник. Мне было жалко тех, которых убивали, но что я мог сделать?

Огромным усилием воли Алексей взял себя в руки, вслушался — Танцюра спокойно рассказывал:

— Старик был в первой десятке, сам пошел к яме. Ангел стал против него, метров за десять, поднял ствол автомата, заорал: «Молись, партизанский апостол! На колени!» Дед ничего не ответил, будто и не видел его вообще, поклонился всем своим в пояс, проговорил: «Прощайте, люди». Спокойно так сказал, и лицо у него было будто из камня.

Танцюра не скупился на подробности, он рассказывал все так, словно расстрел происходил совсем недавно. Алексей догадывался, почему Танцюра сыплет словами: в этой акции он «только» находился в оцеплении, не стрелял, потому и вины за собой не чувствовал — демонстрировал сейчас чистосердечное раскаяние. После приговора Танцюра в установленный срок обратился с ходатайством о помиловании и теперь ждал ответа.

— Что вы видели со своего пригорка? — спросил Алексей.

— Речку вдали… Поля и луга… Село горело, Адабаши. До него было километров с пять, не больше, а может, и меньше. Противотанковый ров прямо перед собою видел. И люди стояли на краю того рва.

Танцюра морщил лоб, вспоминая. Он уставился в одну точку, не мигал, изображал старание, хотя Алексей мог поклясться, что он и так все помнит: разве можно такое забыть?

— На каком расстоянии находился от вас этот ров?

— Метров за пятьдесят. Мне хорошо все было видно, даже лица тех, кого убивали.

Алексею хотелось спросить, просил ли кто-нибудь из расстреливаемых о пощаде, но он сдержал себя, не стоило проявлять свои чувства перед мерзавцем. Но Танцюра словно угадал невысказанный вопрос:

— Они умирали молча. Хоть бы один встал на колени или закричал, запричитал! Это больше всего и бесило Ангела. Под конец он совсем осатанел, даже пузырьки на губах выскочили.

После долгого молчания Алексей задал новый вопрос:

— На том пригорке, где вы стояли, росли какие-нибудь деревья, что-нибудь вообще там было?

— Дубок… Невысокий такой. Я еще обрадовался, что там выпало оцепление нести, надеялся в тенечке постоять. Но Демиденко выгнал меня на самое солнце.

— Что вы можете сказать о судьбе этого полицейского, Демиденко?

— А она вам должна быть лучше меня известной. Его взяли после войны вслед за мной, в сорок седьмом и, как я слышал, тоже определили на двадцать пять. Если не помер, то уже давно отбыл срок, где-нибудь тлеет, доживает дни.

— Вы смогли бы сейчас опознать место расстрела?

Танцюра в сомнении покачал своей кругленькой, как тыква, головкой.

— Среди других полицейских были ваши знакомые?

— Один был… Но его партизаны почти сразу повесили.

— Как выглядел Коршун?

Танцюра немного оживился:

— О! Это был еще тот ариец! Высокий, прямой, худощавый, глаза серые… Когда шел, смотрел прямо перед собой. Вышагивает и голову не повернет, мы для него — быдло. Кобура пистолета всегда расстегнута, на мундире крест.

Алексей спросил:

— Сколько вам заплатили после этой… акции? Только начистоту, Танцюра!

— Нам не марками заплатили, — поперхнувшись, ответил бывший полицай. — Нам разрешили в вещичках покопаться.

— Значит, в вещичках им разрешили покопаться? — недобро переспросил майор Устиян, когда Алексей докладывал о «беседе» с Танцюрой. — Была, была у гитлеровцев такая форма оплаты труда палачей. — А марки — себе… Грабил рейх всех подряд, в том числе и пособников своих.