— Становись!

Собравшиеся на сухой солнечной полянке люди, повинуясь команде, образовали длинный, в две шеренги, строй и замерли в ожидании.

Откуда-то издалека донесся человеческий вопль. Потом послышались явственные мольбы о пощаде. От криков приближающегося к строю человека в сопровождении двух красноармейцев застучало в висках, подкатывалось неприятное предчувствие большой беды. И чем ближе подходила эта страшная группа людей с кричащим человеком, тем разборчивее становились слова.

Когда конвой стал подходить к строю красноармейцев, с другой, противоположной стороны, к строю направился высокого роста человек, в накинутой на плечи шинели, с бумагами в руках.

По рядам пронеслось — «полковой комиссар…»

Красноармейцы едва удерживали кричащего и рвущегося к комиссару человека.

— Товарищ комиссар, товарищ комиссар! — неистово кричал осужденный. — Простите меня, не губите жизнь! Прошу Вас! Я выполню любое задание, товарищ комиссар! Я достану языка! Разрешите!

Его рыдания становились все слышнее — скорее всего он уже ничего не соображал и своими мольбами хотел выпросить жизнь. Слезы, вопли, крики и попытки вырваться из-под винтовок конвоиров производили жуткое впечатление на людей, увидевших впервые своими глазами процедуру расстрела.

Свои убивали своего. Убивали молодого перед такими же, как он, в назидание им, живым.

Размеренно и спокойно, не обращая внимания на вопли и крики, комиссар зачитывал материалы следствия и военного трибунала о совершенном расстреле.

Конвоиры ожидали заключительных слов, после которых приговор должен был быть приведен в исполнение. Когда прозвучали слова «…к расстрелу», раздались выстрелы в спину осужденного и он, как сноп, повалился наземь, уткнувшись в нее лицом.

Оба конвоира подошли к трупу, повернули штыками голову и выстрелили еще раз, уже по мертвому.

Таким бесчеловечным актом закончился наш первый день знакомства с передовой.

Цель страшного суда была достигнута — уверен, что не только моя память сохранила эту картину, но, вероятно, и всех тех, кто присутствовал в этот день там, при страшной казни.

Этот день на передовой заставил меня глубже вникнуть в происходящее и задуматься над вопросом, как же все это могло произойти.

Первые ответы привели меня к законам бытия, к инстинкту самосохранения и чувству страха, играющим не последнюю роль в сохранении жизни. Чувство это особенно нетерпимо, когда смертельная опасность становится неизбежной.

Что может быть страшнее собственной смерти?

Шаг за шагом, от чисто биологического страха я добрался до истоков страха, рожденного режимом государства. Самодержавие было свергнуто, а вместо него была установлена диктатура нового режима. На смену старым порядкам пришли новые.

В то время прозвучали известные слова: «Революция тогда чего-либо стоит, когда она умеет защищаться». С этого времени и начались в новом государстве события, из года в год утверждавшие права диктатуры пролетариата, без оглядки на жизнь всего остального мира.

Новая власть, предвидя возможность реставрации царского трона, решила не допустить этого. Без каких-либо правовых норм и судебных разбирательств была расстреляна царская семья. Чрезвычайная комиссия начала жестокий террор против так называемого «оплота самодержавия» — белых офицеров, интеллигенции, зажиточного класса России. Цвет нации после кровопролитной гражданской войны, спасаясь от преследования, бежал заграницу. Оставшиеся на Родине были вынуждены подчиниться новым порядкам.

Разгул беззакония привел к произволу в стране. Он загнал вглубь высокие нравственные принципы — благородство, честь, высокую мораль, а вместо них посеял угодничество, плебейство и вечный страх. Менялись вывески ведомства: ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД, а суть и назначение, заложенные в них, оставались прежними.

Происходило постоянное изобличение «врагов народа». Граждане громадной страны жили в окружении «предателей», «шпионов» и других отщепенцев. Конец двадцатых и тридцатые годы потрясли общество громкими процессами над общественно-политическими деятелями страны, высшими военными чинами Красной армии. Процессы эти «снискали» Советскому Союзу мировую «славу». Но ничего не изменилось после этого к лучшему: аппарат насилия продолжал делать свое дело.

Я сам не могу забыть холодка страха, забирающегося внутрь, когда я вдруг оказывался у здания ГПУ в своем городе. Зная, что под зданием находятся подвалы с арестованными, я невольно переходил на другую сторону. Я даже ловил себя на мысли о том, что это чувство давило на меня при встрече с работниками этих ведомств — так действовала их форма и цвет петлиц.

Думаю, что немалая часть в стране понимала происходящее. Одни верили в необходимость этого режима, другие осуждали, третьи приспосабливались. Но чувство страха жило в каждом. В обществе создалось такое положение, при котором многие думали одно, а говорили другое.