К вечеру четвертого дня наступления наша рота заняла оборону на вершине глубокого оврага.

В вечерних сумерках слышались отголоски затихающего где-то боя. Отдельные автоматные очереди перекликались с редкими винтовочными выстрелами и тяжело строчащими звуками пулеметов.

Ночь, казалось, могла пройти без тревог.

Рядом с расчетом роты, у края оврага, пристроился танк — надежное укрытие для боевого охранения.

Вдруг среди ночной тишины раздался истошный крик часового — «немцы»!

Как внезапно налетевший порыв бури, крик сдунул всех, кто занимал оборону, и всю эту массу еще не успевших разобраться в случившемся людей бросил вниз в лощину. Там, продираясь сквозь деревья и кусты заросшего оврага, они сметали все, что оказывалось на пути.

А вдогонку неслись автоматные очереди и разноцветные нити трассирующих пуль.

Все смешалось в этом диком порыве, бегущих от страха и смерти людей и долго еще продолжалось это бегство, пока за спиной не прекратились трассирующие выстрелы автоматчиков.

Наконец, отсутствие преследователей привело людей в чувство. Можно было перевести дыхание и попытаться отыскать своих.

Я шел, плохо соображая, медленно приходя в себя от шока, и все не верил самому себе, как это в этом бегстве я сумел устоять на ногах, неся за спиной такой тяжелый ящик с минами!..

О подробностях дня пленения у меня остались лишь разрозненные воспоминания, плохо связанные в одно целое.

Утром 17 мая я оказался среди незнакомых людей, тоже потерявших свои части. Куда идти, где нам искать своих, когда все так перемешалось? К тому же в этом хаосе я абсолютно потерял представление, где своя сторона, где немцы. Чувства растерянности и безысходности сковали разум.

Так что же делать, как выбраться из этого кошмара?

Вид всего окружающего и людская растерянность утверждали мысль о большой и непоправимой беде. Думаю, что именно неуверенность и страх заставили меня бросить ящик — он был уже не нужен.

К середине дня я и еще несколько человек выбрались из лесной чащи на поляну, к проходящей рядом дороге. На ней зияла довольно свежая воронка, с не успевшей еще высохнуть землей по краям. Воронка укрыла всю нашу группу и позволяла видеть все, что происходит вокруг.

В ней уже была небольшая группа красноармейцев. Кто они были и куда они шли? Что намеревались делать дальше? Я ничего не знал и не мог ответить на эти вопросы.

В их движениях и действиях не было решимости и решительности, они больше походили на заживо обреченных, — да и я сам, видимо, был похож на человека, потерявшего разум.

Лишь один из группы, майор по званию, сохранял спокойствие и казался готовым оказать немцам сопротивление. Он был в форме, и только расстегнутый ворот гимнастерки говорил о волнении; на ремне оружие в открытой кобуре.

Впереди виднелась мелкая, по колено, речушка, через которую можно было пройти вброд, и деревянный мостик через нее. Бой шел где-то в стороне от нас.

Но вот появились танки, стал слышен шум моторов. Они двигались по направлению к мосту. Остро заныло под «ложечкой». Когда танки остановились, к ним стали подходить автоматчики, что-то говорящие друг другу. Иногда до нас долетали обрывки слов.

На башнях четко просматривались кресты. Из люка одного из них показался танкист и, переговорив с автоматчиком, показал в сторону моста. Автоматчики перешли мост и направились по дороге в нашу сторону, вероятно получив задание осмотреть местность по берегу речушки.

Мы, затаив дыхание, наблюдали за их движением. Когда уже не оставалось сомнения, что идут они в нашу сторону, майор приготовился стрелять. Обе пули его не попали в цель. Немцы после выстрелов остановились, дали в нашу сторону очередь и снова пошли. Майор приподнялся из воронки, будто собираясь в атаку, поднял руку с пистолетом и выстрелил. У него, видимо, оставался последний патрон и, не желая сдаваться автоматчикам, он застрелился у нас на глазах.

Автоматчики подходили к воронке. Казалось, что остаются последние мгновения жизни. Перед глазами промелькнули с невероятной быстротой образы прошлого и лица близких, наступило ожидание безысходного конца — в этом ни у кого не было сомнений.

Над нами стояли немцы и кричали: — «H"ande hoch! H"ande hoch!»

Какое короткое, всего из четырех букв, слово «плен», но как много вобрало оно в себя событий моей жизни… Не проходящею болью отзывалось оно в разговорах, при чтении разных публикаций, в фильмах и на телевидении. Это было бедой всей моей жизни. К моему «не-советскому» происхождению добавился еще один страшный «компромат» — плен, а позднее и длительное заключение за пребывание в плену. Но если честно признаться, все годы я не чувствовал своей вины перед людьми за «совершенное преступление».