— Обязательно! — Я попросил отца поцеловать за меня маму, повесил трубку и пошел брать билет на другой автобус. Этот повез меня через Гластонберри в Тонтон.

По дороге я снова задремал, а когда открыл глаза, мы уже ехали по сомерсетской равнине. Ивовые рощи, чибисы и покосившиеся изгороди. Сушь. Маленькие домики на берегу реки, огороды и пастбища, стада коров, собак с разинутыми пастями, изумленные овцы. Просторные небеса, плоская земля, поблескивающие поля. В этих местах даже в безветренную погоду в воздухе чудится ветер, и тень дождя рисует свой след на земле.

Когда я работал помощником того обрезчика деревьев, мы выполняли работу в одной деревне, которая называлась Берроубридж. Посреди деревни там громоздятся развалины старинной церкви, а рядом с тем местом, где мы работали, бежит мутная, раздувшаяся от воды река. Из-за нее-то нас и позвали: на берегу росли три ивы, корнями уходя прямо в реку, так вот, они наклонились с обрыва к реке и своей тяжестью стягивали вниз часть берега. Нам надо было обрубить ветки, спилить деревья, чтобы остались одни пни, потом просверлить в пнях дыры и залить ядом. «Против яду никто не устоит», — усмехнувшись, заметил мой босс, а он знал о деревьях все.

Мне это совсем не нравилось. Не хотелось убивать невинные, совершенно здоровые деревья, а больше всего не хотелось заливать в дырки яд, но деревенский совет постановил убрать ивы, и если бы мы не стали этим заниматься, вместо нас пригласили бы кого-нибудь другого. И вот мы прибыли, вооруженные бензопилами и обвязанные страховочными веревками. Понятное дело, на верхушки деревьев лазал я, а босс снизу лишь выкрикивал команды. Когда я долез да верха первой ивы, я отвязался от страховки и огляделся по сторонам. Наверное, этот взгляд на мир с высоты птичьего полета и был самым приятным моментом в той работе. Вид оттуда действительно открывался замечательный: на солнце блестели зеркальные тарелочки озер и серебряные ленты рек, мягко стелились по ветру зеленые плюшевые равнины, оживляемые горстками ивовых рощ, из труб поднимался дымок, тонконогие овцы зачарованно глядели в небо. Я начал пилить, осторожно сбрасывая ветви вниз, следя за тем, чтобы какая-нибудь особенно пружинистая ветка не сбросила меня самого. Постепенно я слезал ниже и ниже, а босс тем временем относил ветки в грузовик и укладывал в кузов. Он показывал мне рукой, где еще остались неспиленные ветки, а когда я закричал ему, что устал и хочу отдохнуть, громогласно расхохотался.

— Я те дам отдохнуть! Работай, парень, я кому сказал!

Вообще-то он был хороший мужик, всегда позволял мне бесплатно забрать домой несколько поленьев.

И вот когда я перелез на нижний сук и уселся на нем, мне вдруг пришла в голову одна поразительная мысль: а ведь я — последний в мире человек, наслаждающийся видом с этого сука, вот сейчас отпилю его — и все! Я поразился глубине своей мысли и решил провести еще пару минут в созерцании. Река подо мной была мутной, бурной, по ее поверхности неслись воронки, маленькие вихри и водовороты, и я вдруг понял, что открыл одну очень важную тайну. А что, если я буду думать так обо всем? Ведь все, что я делаю, я делаю в последний раз, и все это есть только у меня одного, словно я единственный человек на белом свете. Трубить об этом незачем, но надо не забывать: я счастливчик, который что ни день получает подарок. Тут я вспомнил, как босс крикнул, чтобы я заканчивал мечтать и занялся делом, а то ради чего мы приехали в Берроубридж?

И вот сейчас автобус промчался сквозь Берроубридж, мимо реки, освобожденной нами от ив, мимо места, где Альфред Великий когда-то сжег хлеб в печи и получил нагоняй от жены рыбака. Автобус остановился, чтобы пропустить пару овец. Овцы остановились на обочине, подняли головы и уставились в окно прямо на меня. Мы несколько секунд смотрели друг на друга, а затем они отпрыгнули в сторону, перемахнули через изгородь и исчезли в поле. Еще через несколько минут в автобус вошла женщина с собакой и села напротив. У собаки были разные глаза — один светло-голубой, другой карий, а зубы желтые.

Я протянул руку, чтобы погладить ее, но женщина сказала:

— Я бы не стала этого делать.

— Ладно, — сказал я, поспешно убирая руку, и мы сидели, наблюдая, как равнины плавно переходят в холмы, а автобус все катился вперед, со свистом пролетая бесконечные поля, чистенькие деревеньки, пестрящие вывесками «Ночлег и завтрак» и написанными от руки объявлениями «Свежие яйца», поломанные трактора в полях и заброшенные парковки, на которых ритмично качались машины с запотевшими стеклами.

В Тонтоне я сошел с автобуса не доезжая реки, прошел по Хай-стрит, нашел телефон и снова позвонил Поллоку. На этот раз он сам взял трубку.

— Ну и что за херня? — спросил я.

— Он нас ждал.

— Он собирался меня убить!

— Мне очень жаль…

— Жаль? Вам жаль? Вы что, не слышали, что я сказал? Он хотел меня пытать, а потом убить!

— А что мне еще сказать? — Голос Поллока звучал так, будто он только что хорошенько получил по яйцам от начальства.

— Что, получили по яйцам? — спросил я.

— Угу.

— И на том спасибо.

— Слушай, Эллиот…

— Он связал меня по рукам и ногам и запихнул в свою вонючую машину, как мешок картошки. Он играл ножичком у меня перед глазами. Этот человек — полный псих!

— Расскажи, как это было.

— А я что делаю? Но я никак не могу врубиться…

— Во что?

— Из-за чего все эти разборки? Стрельба, угрозы… Из-за пары мешков дури?.. О чем тут вообще говорить? Не такое уж это великое богатство. Ну почему он никак не успокоится?