Посадил Великого в карету. Думал, ну все, больше уже ничто нас не задержит, обложил его пивом да пирогами. Нет, опять не слава богу. Только выехали, я, чтобы как-то развлечь Карла, начал излагать ему наш маршрут, как мы поедем да чьи имения будем проезжать. Ляпнул в запале о госпоже Варваре Николаевне Асенковой. Ну, вы знаете, молодая актриса Александрийского театра, в которую пол-Петербурга нынче влюблены. И которая в ту пору в пяти верстах от главной дороги на даче проживать изволила.

Наш Карл тотчас потребовал немедленно к ней завернуть и сам же, дорогой в поле, огромный букет собрал. Поехали. Навестили. Время впустую потратили. Снова в каком-то кабаке вина накупили, сели. Что такое? Смотрю, Великий снова вроде как носом водит, возницу нашего о дороге не к добру расспрашивает. Потом. «Стоп! Сворачивай в Приютино. С Олениным не все решили».

Поехали к Оленину. Добрались к вечеру, ничего дельного не решали, просто так, попрощаться заехали. Но не станет же добрейший Александр Николаевич нас, на ночь глядя, со двора гнать. Оставил ночевать. Карл при этом ему побожился, что с первыми же петухами он нас не застанет, отчего повару было наказано засветло все приготовить и на стол и с собой.

На рассвете я встал, спешно собрался, а Карл спал, похрапывая. Как ни тряс я его, как ни совестил, а раньше полудня все равно не воздвигся. А поднявшись, точно ребенок, на пруд побежал купаться. Потом прогулки со всеми домочадцами — ведь переговорить нужно, кого-то попытаться нарисовать, кому-то пропеть новомодный романс, что-то из Пушкина, что-то из Гоголя по памяти процитировать. Взбитые особым способом сливки с ягодным сиропом и без оного отведать. Далее по программе — блеснуть знаниями по части модных шляпок для дам. Потом обед. После обеда — положенный отдых, плавно перетекающий в чаепитие с баранками и вареньем и, наконец, любование закатом и цыганские песни под гитару! После цыганской программы пили вино, и Карл решил, что еще погостит немного в милом его сердцу Приютино.

В Псков добрались с опозданием в несколько дней, сняли номер в гостинице — один на двоих, чтобы деньги сэкономить. Пошли церкви смотреть, потом Карл припомнил, что друг у него или дальний родственник в Пскове по военной части лямку тянет. Пошли искать. Нашли себе на голову. Как сели обедать, так аккурат после завтрака следующего дня и поднялись. Потом, естественно, спать. Проснулись ранехонько. В трактире, точно в насмешку, — ни соленого огурца, ни суточных щей. Проспали до вечера, а наутро с визитом к губернатору. Карл еще в дверях рот прикрывает, чтобы перегаром в лицо губернаторской супруге и дочерям-невестам не дышать, а сам, простодушно заглядывая в глаза губернатору, просит, чтобы перед завтраком велели выдать нам тарелку соленых али малосольных огурчиков. Как будто его кто завтракать приглашал, шельму такую! Но тут, уж известное дело, пригласили, — столичная знаменитость, с нашим удовольствием. Завтрак плавно перешел в обед, пили за государя, отечество, за художество и, естественно, за Брюллова, за дам всех разом и за каждую поименно, потом за гостеприимный дом и Псков, в котором такой славный губернатор… в общем, вскоре Карл… как бы это выразиться… устал… да так, что я со слугами губернаторскими его в карету, бесчувственного, погрузил и в гостиницу от греха отдыхать отправил.

Доктора ему вызвал, облепил горчичниками и сам начал рисовать Баториев пролом в стене. Часа два после посещения врача Карл лежал, полагаю, в полном одиночестве, злясь на меня за то, что оставил его, больного, умирать. Стонал театрально, о чем половые мне опосля докладывали. А когда понял, что я действительно ушел и на его глупые вопли отзываться не намерен, сам ко мне заявился со всеми своими претензиями и обидами.

Неужели так все время и провел в пьянстве и обжорстве? — не поверил я.

Да нет, чиркал что-то в альбомчике, но немного. Гулял по кремлю, Троицкий собор изволил посетить, на мощи князя Всеволода-Гавриила и чудотворную икону Богородицы ходил смотреть. Сделал несколько замечаний относительно росписи стен… а потом все по рынкам бродил, с мужиками разговаривал, с девками заигрывал. О торговле, ярмарке беседы вел. О белых волках и медведях расспрашивал, прочел где-то, будто бы в древнем Пскове держали их прирученными.

После упоминаний о волках Федор попросил показать ему нашего Кайзера, а там уже было не до разговоров о Псковской экспедиции.

Не могу сказать точно, сколько времени на этот раз пробыла в России последняя Скавронская, Юлия Пален, Юлия Самойлова. Говорили о балах и маскарадах, о праздниках с играми, конкурсами и призами для крестьян. О приглашенных в Славянку писателях, музыкантах, о поставленных там силами завсегдатаев салона Самойловой спектаклях. Мы с Уленькой не были на этих торжествах. В который раз сильно простудился Карл, кашлял, грел ноги, кутался в одеяла и пледы… бесполезно. Наша нянька научила брюлловского слугу печь лук с медом и затем давать болезному это снадобье от кашля, и вроде это начало помогать.

Несколько раз забегал Мокрицкий донести во всех подробностях о состоянии Великого. Быстро передал все новости, даже пить чай отказался, понес вести по другим домам. Занят. А ведь Карл был прав, когда говорил, что Мокрицкий больше бегает по гостям, нежели работает. Впрочем, теперь Карлу это, наверное, даже на руку. Кто-то ведь должен ухаживать за ним, больным, кормить с ложечки бульоном, подогретым вином, читать книжки…

Совсем недавно было лето, Юлия, «Распятие» для церкви Петра и Павла, «Вознесение Божьей матери» для Казанского… было жарко от работы и веселья, был полдень… Теперь же осенние листья падают под ноги, и все больше приходится пользоваться экипажами, оберегая обувь от грязи, перемешанной с конским навозом. В трактирах и витринах магазинов окна покрываются зеленоватым налетом — тот же навоз, но только распыленный на миллионы невидимых крошек, рассеивается в воздухе. Зарядили гаденькие холодные питерские дожди. Сначала ночи напролет, потом дни и ночи, дождь сменяется ливнем, ливень моросью. Пронизывающие ветра особенно нестерпимы на набережных. Сразу пытаются пробраться под одежду, развязать завязки на шляпах дам, сорвать плащ или накидку, цилиндр или любой другой головной убор, дабы, словно издеваясь, бросить его в грязь.

Юлия упорхнула в солнечную Италию, в которой, по словам Брюллова, всегда хорошая погода. Откуда написала ему и пригласила приехать на свою виллу в Ломбардии, словно и не было никаких обид, совместных планов. Сильная женщина.

Про то мне сам Брюллов рассказывал, к чему ему врать? Тем не менее, моя работа по сбору жизненных фактов относительно Карла Павловича Брюллова утратила свой вначале бурный темп, и теперь протекала в час по чайной ложке. Хотя Карл, по старой дружбе, не перестал захаживать к нам, иногда вместе с Нестором Кукольником; его братца Платона я всегда не выносил за его воровскую манеру таскать из мастерской эскизы, а затем продавать их незадачливым студентам в Академии или хотя бы на рынке. Несколько раз забегал Федор Солнцев, рассказывал, как Великий еще перед болезнью в несколько дней отмахал здоровенный холст «Осада Пскова», падая после работы, так что ученики Липин и Мокрицкий либо выносили его бездыханного, либо забывали, и тогда Великий валялся без памяти чуть ли не на голой земле, рискуя простудиться и умереть, что, в конце концов, и случилось.