Вскоре появились гранитные пьедесталы для статуй, по два с каждой стороны. Изначально предполагалось также установить на середине моста (над каждой из опор) бронзовые вазы. Но о них благополучно забыли, оставив уже сделанные постаменты стоять пустыми.

Вскоре я привез из Литейки первые две скульптуры «Конь с идущим юношей» и «Юноша, берущий коня под уздцы». Обе композиции нашли себе место на западной стороне моста. С восточной же пока удалось поставить только гипсовые копии, предварительно покрасив их под бронзу.

Весь Петербург от мала до велика ездил к Аничковому мосту смотреть моих коней. Так что я невольно чувствовал себя даже на выставке картины Бруни, точно кум королю.

Заметив, что Карл на время освободился от желающих пожать ему руку ценителей искусства и беседует с Гайвазовским, я улучил момент для того, чтобы подойти к нему и шепнуть, чтобы заглянул вечерком ко мне «обмыть моих коней» — накануне мне как раз привезли ящик портерного пива. Кроме того, хотелось наконец поставить точки над «и» в истории с пресловутой женитьбой Карла на Юлии Самойловой. И что я тянул столько времени?..

Расцеловавшись на прощание с Карлом, я хотел уже сказать пару добрых слов Гайвазовскому, и только тут заметил, что молодой маринист куда-то подевался. Деликатный, как все восточные люди, он, должно быть, отошел от Брюллова, когда заметил, что мне нужно с ним посекретничать. Это было неудобно. Гайвазовского тоже следовало пригласить, ведь он был отменным художником. Более того, несколько раз я слышал, как он играл на скрипке и пел. Он был дружен со многими художниками и музыкантами, пригласить Брюллова и одновременно не пригласить его — было неправильно. Я покрутился на месте, надеясь отыскать стройную фигуру Ивана, в Академии его чаще называли Ованесом, и, не найдя, направился к выходу, где вдруг неожиданно столкнулся с… поначалу мне показалось, что передо мной возник призрак Александра Сергеевича. Да, печальный, одетый во все черное, с темными волосами и бакенбардами, Ованес был копией молодого Пушкина времен южной ссылки. Удивительное, непостижимое сходство.

И тут я вспомнил другую выставку, несколько лет назад, на которой на этом же самом месте рядом с каким-то морским пейзажем вот так же стояли Пушкин и его красавица-жена Наталья Николаевна, в черном бархатном платье, так оттеняющем ее мраморно-белую кожу. Пушкин хотел видеть одного из академистов, картина которого показалась ему занятной, но того нигде не было, и тогда кто-то привел Гайвазовского и… они стояли здесь, окруженные толпой любопытных, — красный от смущения Ованес и с мечтательным выражением на челе Пушкин.

Я вдруг словно перенесся в тот день и придвинулся ближе к этой странной компании.

«И вот что я скажу вам, дорогой мой, — Пушкин приблизил лицо к лицу Гайвазовского, так что тому пришлось наклониться, — своей живописью вы невольно вернули меня в то время, когда я был по-настоящему счастлив, и если бы сейчас какой-нибудь волшебник подарил мне одно-единственное желание…», но в этот момент юный Сократушка Воробьев, кланяясь кому-то из друзей отца, не заметив, толкнул меня в бок, невольно выведя из сладкого забытья. Я очнулся — Гайвазовского в зале уже не было.

Вместе с Карлом я пригласил встреченных там же, в Академии, Алексея Тарасовича Маркова и Александра Павловича Брюллова, которые в результате явились ко мне на час раньше Карла.

Разместившись в покойных креслах в гостиной, мы курили, обсуждая творение Бруни и поджидая Карла.

— Кстати, вы слышали, Юлия Павловна собирается замуж? — Сообщил Александр, выпуская колечко дыма.

— Замуж? За кого это? — Чтобы поддержать разговор, спросил Алексей Тарасович, сам он не был представлен божественной Самойловой.

— Не поверите, за своего же собственного мужа, с которым она в разводе. За Николая Александровича. Вот за кого. Карл показывал мне ее письма, да и она сама писала ко мне, просила, чтобы я нарочно съездил в Славянку, проверил, не надо ли чего переделать к тому моменту, когда чета соблаговолит поселиться там. Должно быть, после последнего приезда в Россию, когда они встретились, прежние чувства вспыхнули с новой силой. В общем, не могу знать в подробностях, что у них там да как. Но они обо всем уже договорились, и следует ждать, что в самое ближайшее время Юлия Павловна вернется в Россию, чтобы остаться здесь уже навсегда. После таких вестей я, разумеется, не стал приставать со своими дурацкими предположениями к Карлу, и когда тот пришел, мы снова говорили об искусстве, обсуждая картину Федора Бруни, а также перекинулись парой слов относительно работ выпускников скульптурного класса, выдвинутых на золотую медаль. Это были очень милая скульптура Фавна с козленком работы прекрасно знакомого нам всем Николая Рамазанова и скульптура «Молодой удильщик», изображающая мальчика-рыбака Петра Ставассера. Петр Андреевич был одним из лучших учеников Самуила Ивановича Гальберга, получившим за время обучения золотые и серебряные медали. Ему предрекали великое будущее. Во всяком случае, мы все единогласно прочили ему большую золотую медаль с обязательной поездкой за границу.

О Самойловой в этот вечер больше не было произнесено ни одного слова, Карл вяло приглашал пойти как-нибудь послушать новую оперу его друга Глинки «Руслан и Людмила» [63] . Впрочем, делал он это так, что было понятно: опера гроша ломаного не стоит, и Карл всего лишь пытается отдать долг дружбы.

— Миша говорит, что его «Руслана» поймут лет через сто. Потому как это музыка будущего. Сейчас же…

— А вот сейчас князь Михаил Павлович наказывает этой оперой провинившихся гвардейцев, так сказать, вместо гауптвахты! — Рассмеялся Александр Павлович. — Чего же мы-то тебе плохого сделали? Вроде не проштрафились ни разу, или ты все же какую-то обиду в сердце таишь? Так открой, все легче будет.