Пасечница ввела Сережу в сиявшую чистотой избу, усадила за стол, мигом накрыв его белой скатертью. На скатерти немедленно очутились тарелки, вилки, ложки, дымящийся чугунок с истомившейся в печи картошкой, соты, слезящиеся медом, два больших железных ковша и, наконец, брезентовое ведро, полное золотистой, чуть пенящейся жидкости.

— Это что? — растерянно спросил Сережа, когда пасечница зачерпнула ковшом из ведра.

— Медовуха. Да ты не бойся, от нее голова не болит, — сказала пасечница, уселась напротив и, чокаясь своим ковшом с Сережиным, протянула свободную руку через стол лодочкой: — Я буду Груня… А ты?

— Сережа. — И Лачугин, чтобы не осрамиться, сделал все, как делала Груня: допил до дна действительно пахнущую медом жидкость и закусил обжигающей картошкой, а потом сотами.

— День у меня сегодня особый, — загадочно повторила Груня, наполняя ковши снова, и глаза ее золотисто заблестели, как будто медовуха передала им свой цвет.

— Это какой же? — осмелел после второго ковша Сережа.

— Особый, и все. А больше не спрашивай… Я же у тебя ничего не спрашиваю…

После третьего ковша голова у Сережи оставалась ясной, а вот попробовал шевельнуться — и не смог, словно все тело налилось вкрадчивым медом. Это странное одновременное ощущение необычайной легкости и тяжести удивило. А глаза у Груни все больше и больше золотели. Она смотрела на Сережу хорошо, неопасно, но все подливала ему и сама пила. Потом положила подбородок на два сильных красных кулака и сказала умиротворенно:

— А теперь спой, Сереженька…

Сережа прихлебнул еще для храбрости медовухи, поднял глаза в потолок, чтобы не стесняться Груни, и запел: «We shall overcame…»

Почему-то ему захотелось спеть именно эту песню. Пелось ему даже еще легче, чем на тропинке, и собственный голос казался необыкновенно мощным. Но когда Сережа опустил глаза, он увидел, что Грунино лицо исказилось не то что страхом — ужасом.

— Это не ты… — сказала Груня. — Это не ты…

— Это я, — ответил Сережа. — Это я всегда пою на тропинке.

— Нет, это не ты… — покачала головой Груня. — Ошиблась я… Тот всегда поет про какой-то коридор…

— Про какой коридор? — ошеломленно сказал Сережа. — Я ничего такого не пою…

— Да не в песне дело. Голос у него не твой.

И тогда Сережа вспомнил, что когда Ситечкин по утрам перед карманным зеркальцем, прикрепленным к колышку палатки, работает над своим пробором, то обычно поет довольно бархатистым баритоном «Тореадор, смелее в бой…».

— Это не коридор, это тореадор… — упавшим голосом сказал похолодевший Лачугин.

— Во-во, правильно! «Ты в коридор… смелее пой…» Да и голос, голос настоящий, не то что твой. Ты ведь кричишь, а не поешь. А он — поет… Кто же это он?

— Ситечкин… — пробормотал Сережа. — Тот, которого вы веткой отхлестали.

И внезапно слезы обиды за то, что он кричит, а не поет, подступили к его глазам, и он заплакал. Ему было стыдно, он хотел подняться и убежать, а ноги не подчинялись. И вдруг он ощутил на своем лице шершавые ласковые ладони, стирающие ему слезы.

— Ой, да ты обиделся на меня… Как дите, прямо как дите… И почему это Бог тому мордовороту-охальнику голос дал, а не тебе… — Тут Груня осеклась. — Да и у тебя голос, наверно, хороший. А может, даже и лучше, чем у него… Только голос твой изнутри еще не вынутый.

— Как это — не вынутый? — всхлипывал Сережа, но уже утихал.

— В горле он застревает… Ты его дальше горла не пускаешь. А поют грудью. Только почему и ты по-иностранному поешь? Что, у нас русских песен не хватает?

— Я, может, спел плохо, но это хорошая песня, — сказал Сережа. — Ее поют американские прогрессивные студенты…

— Какие? — переспросила Груня. — Негры, что ли?

— Почему негры? И белые тоже есть прогрессивные.

— А о чем же поется в этой песне?

— Припев там такой:

— Ишь, ты… А я и не поняла. Теперь все ясно. А по-иностранному напой… Только тихонечко…

Сережа напел.

И вдруг случилось чудо: Груня сразу повторила без слов эту мелодию редким по красоте грудным голосом, поднимая ее все выше и выше, так что песня расширилась, окрепла, стала больше этой избы, только теперь уже нельзя было понять, чья это песня — американская или русская.