— Все еще от него не отстали, да? — бросил Морган. «Не-ет, — мысленно возразил я, — не отстал и сейчас не собираюсь. Есть принципы, с которыми нельзя идти на компромисс. Один из них — расизм; другой — агрессивный национализм. А третий, может быть, самый живучий из них — вера. Если неблагодарная нация когда-нибудь возведет меня в рыцарское достоинство, я выберу своим девизом следующий лозунг (несомненно, переведенный на латынь): «Нет вчерашнему дню». Рэйнхэм — это Вчера. Эдлай Стивенсон однажды заметил, что некоторых членов республиканской партии США нужно волоком на аркане затаскивать в двадцатый век. Рэйнхэмы у власти попытались бы отбуксировать страну в век королевы Виктории. Конечно, им бы это не удалось, но своими попытками они безвозвратно подорвали наш статус державы второго класса [4] . Мы пали бы так низко, что навсегда потеряли свой престиж. Для меня Рэйнхэм представляет тот образ мышления, который привел к всеобщей забастовке 1926 года, создал многомиллионную безработицу во времена кризиса 30–х годов благодаря использованию в финансах методов 1850–х годов, позволил Гитлеру безнаказанно истреблять людей, а затем вовлек нас в безнадежную борьбу за сохранение Британской Империи, которая привела нас на грань банкротства. И не говорите мне, что я догматичный коммунист или закоренелый социалист. Я ненавижу тоталитаризм в любой его форме, от авторитарного социализма до монополистического капитализма. Я не вижу причин, чтобы человеку, который может извлечь выгоду для себя, обогащая при этом мир, не следует это разрешать. И, когда в газете я припираю к стенке Рэйнхэма, я просто суммирую крупные события тридцати лет пребывания у власти партии, наиболее приспособленной для управления Британией [5] . Рэйнхэм грезит о возврате Золотого Века. Он никогда отчетливо не сознавал, что профсоюзное движение стало реальной силой, что дипломатия канонерок канула в прошлое, что нельзя восстановить золотой стандарт, не вызвав мировой войны или широкого распространения коммунизма. А что касается современных методов в экономике и технике, проблемы демографического взрыва, я боюсь, что он о них даже не слышал. Итак, перед нами крайний консерватор старой закалки. Но я повторяю, что его твердолобость не была чем-то необычным. Она дополнялась — пусть выраженной в других терминах — тупостью политиков другой стороны. Как не было ничего персонального в моей борьбе против Рэйнхэма, так не было ничего политического в их партийной склоке. Я не сторонник партии какого-либо цвета и терпеть не могу их политиков. Я держусь простого, элементарного — некоторые скажут, слишком элементарного — взгляда, что есть работа, которую надо сделать в этом мире, а политики большую часть времени только симулируют работу. Эта работа — сохранение мира и благосостояния всех народов Земли — и не имеет значения, каким образом ее делают, пока делают. А эта работа не будет сделана, пока мы продолжаем растрачивать свою кровь, способности и богатства на пустяковые перебранки. На перебранки, которые так часто уходят корнями в глубокое прошлое, прошлое как левых, так и правых. Примите это во внимание и помните также, если вам покажется, что я балансирую между противниками: Рэйнхэм был опасностью, и особенно Рэйнхэм, медленно пробиравшийся к высшей власти, используя личные разногласия лучших людей, министра финансов Фиггиса и министра иностранных дел Грэм-Лонга».

Эти имена неожиданно указали мне лазейку. Оба оказали бы мне более доброжелательный прием. Но Морган сразу зарубил эту идею.

— Нет. Сэр Гай исполняет обязанности премьер-министра. Его коллеги не будут действовать через его голову. Вы только зря потратите время.

— Но он не станет меня слушать! — проговорил я. — Я с ним даже не увижусь!

— Может быть, миссис Рэйнхэм может помочь?

— Конечно, могу! — Она успокаивающе сжала мне руку. — Ты не понимаешь Пьера. — Так она называла сэра Гая. — Это событие выше личностей и политики. Пьер достаточно умен, чтобы понимать это.

— Я думаю, вам не о чем беспокоиться, мистер Кэртис, — сказал Морган. — Посмотрите на проблему с точки зрения сэра Гая. Он еще не утвержден на посту премьер-министра. Ваша новость решит этот вопрос. Человек, который нажимает кнопку, спасающую жителей Лондона, завтра будет героем.

Его слова сильно подействовали на меня. Ирония судьбы! Я, человек, больше всего желавший Рэйнхэму отправиться на свалку истории, должен помочь ему удовлетворить свои амбиции. Но мне ничего не оставалось. Я не мог позволить Лондону рухнуть на головы своих жителей. Из двух зол приходится выбирать меньшее. А таковым все-таки являлся Рэйнхэм. Лондон точно будет разрушен, а карьера Рэйнхэма — это такая штука, которой играют изменчивые ветры политики. И шторм может налететь из непредвиденного места.

Беседа провалилась. Сначала я обвинял в этом себя. Я думал, что неправильно вел себя, что выбрал неправильный подход. И лишь несколько часов спустя но каких часов! — я осознал, что моя задача была невыполнима. Я переоценивал силу своих доводов, и делал это совершенно автоматически, как любой убежденный человек. Не было подхода, который оказался бы успешным. Мягко или напористо я говорил бы — ничего бы не случилось. Сначала я привлек его внимание к политической выгоде (сработало совсем не так, как предсказывали Маргарет и Морган), а затем вызвал личную вражду ко мне. Мне никогда не приходило в голову, что правдой была абсолютная, монументальная глупость. Против глупости сами боги бессильны. А я ведь даже не бог.

Маргарет провела меня через свою часть дома на половину Рэйнхэма. Он сидел за столом и читал — ну конечно, «Ивнинг Телеграм» — и именно мою передовицу. Я поежился. Плохое начало.

— Маргарет, моя дорогая! — воскликнул он, подняв голову от газеты. — А я уже было начал беспокоиться…

Он увидел меня, и его лицо одеревенело. На людях он демонстрировал шутливое, более сожалеющее, чем недовольное, отношение к «Телеграм» и ее редактору. Но здесь ему нечего было скрывать и не перед кем притворяться. На какое-то мгновение я увидел в его глазах всю глубину чувств, которые он испытывал ко мне. Он ненавидел мои взгляды, и это означало, что я был для него опасен. Это знание, которое меня бы крайне вдохновило еще пару часов назад, не доставило мне никакого удовольствия.

— Маргарет, — произнес Рэйнхэм, поднимаясь. — Ты меня удивляешь! Ты знаешь глубину моих чувств к этому… этому… лицу.

Я пал бы слишком низко, если бы меня трогали такие оскорбления.

— Пожалуйста, Пьер! — попросила Маргарет. — Это срочно, ужасно срочно. Пожалуйста, выслушай его.

— Надеюсь, он скажет что-нибудь более приятное, чем то, что пишет в своей статье.

Он опустился в кресло, но нам сесть не предложил. Я уже собрался пуститься в объяснения, когда зазвонил телефон.

— Рэйнхэм. — Он переменился в лице. — Кого? Нет, не дам! — И он собрался положить трубку.

— Это меня, сэр Гай? — спросил я. — Я просил, чтобы со мной связались, если произойдет что-то срочное.

Я думал, он бросит трубку, но воспитание взяло верх. Он положил ее на стол и отвернулся. Звонил Холт, получивший у метеорологов важную информацию. Я записал ее на лежавшем около телефона листке от блокнота. Чувствуйте себя как дома, Кэртис, кисло подумал я. Все, что у него есть — ваше.

— Спасибо, Джон. — Я повесил трубку.

Во время этой интерлюдии Маргарет и Рэйнхэм молчали. Он стоял спиной ко мне, и Маргарет выглядела несчастной.

— Прошу прощения, сэр Гай, за то, что я так неожиданно ворвался, — начал я, — но это вопрос жизни и смерти. У нас есть крайне веские причины полагать, что Лондон будет разрушен землетрясением через… — я посмотрел на часы, — грубо говоря, девять часов.

— Да ну! — скептически протянул Рэйнхэм.