Собака выглядела просто растерянной. Голос Аристархова ее смущал: в нем не было испуга, он говорил как хозяин. Или так кто-то разговаривал с этой собакой, когда она была щенком. Псу снова захотелось стать маленьким кутенком. Чтобы его не сажали на цепь, гладили, таскали всякую вкусности.

Наконец, нервы у собаки не выдержали и она завиляла хвостом.

Если собака виляет хвостом — это значит, что она рада тебя видеть. Собаки — как малые дети. Они никогда не лгут, не могут скрывать своих эмоций. Дабы этого не происходило, собакам отрубают хвосты. И непонятно, что творится на уме у бесхвостой собаки.

Евгений подошел и погладил собаку по голове. Как бы невзначай повернулся к Климу:

— Ну чего смотришь… Проходи. Только не вздумай бежать, иначе…

Что произойдет «иначе», Аристархов не уточнял. Да это было и не нужно. Ничего хорошего случиться не могло.

Но когда пройти оставалось пару шагов, из-за угла, навстречу Климу вышел бородатый мужичок, держащий в руках косу-литовку.

Собака обернулась, посмотрела на мужика. Аристаров сглотнул слюну: сейчас собака исправит перед хозяином свою оплошность. Ее злость наверняка злость будет показательной…

Но нет, вместо того собака опустила морду, и, звеня цепью, убралась в будку.

— Чего вам? — спросил старик, сжимая в руках косу.

— Нам бы батюшку повидать…

— Какого батюшку?

Евгений порылся и, к своему удивлению вспомнил:

— Батюшка Никодим. Это вы?..

— Да нет, чего вы говорите. Я тут при церкви работаю… Вот сейчас косу отбивать собрался. А Вам батюшка на кой, позвольте полюбопытствовать?

— У нас к нему дело. Мы к нему прилетели на аэроплане из самого Мгеберовска.

Старик скривил скулу и покачал головой:

— Не люблю я аэропланы, ибо это против замыслов господних. Если бы Бог хотел, чтобы человек летал, он бы снабдил того крыльями.

— Если бы Бог хотел, чтоб человек ездил по дорогам, он бы снабдил его колесами.

— Что? — очнулся старик.

— Ничего… — очнулся в ответ Аристархов.

Старик прищурился:

— Дело важное?

— Чрезвычайно.

— А чего вы как тати, через заднюю калитку крадетесь? Есть же за углом ворота для всех.

— Да мы и эту калитку едва нашли. Нам-то дорогу указали до другой двери. А она оказалась запертой. Не скажите почему? Написано ведь в Библии: не мешайте детям приходить ко мне… Ну или что-то в таком духе…

Цитата, приведенная не совсем к месту, на старика не оказала никакого впечатления. Но он кивнул, подтверждая наличие закрытой двери.

— На три квартала больше прохода нету, ну и рабочие с завода повадились бегать через церковное подворье. И хорошо если б просто бегали, а то все норовят к дверям храма прокламацию приколотить. Да вы проходите в церковь… Скоро служба будет, после нее с батюшкой и поговорите.

— Я вас очень попрошу… — говорил Аристархов Чугункину, подымаясь по ступеням храма. — Ведите себя пристойно: шапку снимите и перекреститесь. Если вы начнете тут атеистические лекции читать, то толку не будет с нашего полета… Вы хоть креститься умеете?

Чугункин виновато кивнул.

В церковной лавке за керенку размером с носовой платок Евгений купил четыре тоненьких свечки.

Прошли дальше.

Людей в храме почти не было, равно как и всего остального — церквушка была маленькая и небогатая. Со стен на вошедших печально смотрели святые.

Перед ними стояли на подставках горящие свечи.

Евгений, крестясь, принес свой скромный дар: одну свечку оставил у Христа, одну у Богоматери. Еще одну зажег возле святого Петра. Последнюю отчего-то зажег напротив Иоанна Златоуста.

После вернулся к Петру, стоял возле него долго. Шептал что-то… Следующий за ним по пятам Клим разобрал лишь обрывок фразы: "ты есть камень".

— А ваше отношение к вере будет какое? — спросил Клим, когда Евгений закончил не то молитву, не то разговор с кем-то невидимым.

— Верю… — ответил Евгений и отчего-то печально улыбнулся.

— Но вас, я вижу, это не радует. Отчего?

— Оттого что я великий грешник… Когда на Страшном суде дойдет дело до меня, я хотел бы подняться и сказать… — Аристархов задумался надолго, но собрался и продолжил. — Дескать, я все знаю, все понимаю. Не будем терять время, я отправляюсь в ад…

— Эх, молодой человек, ваш грех — гордыня. — раздалось за спиной Евгения. — Так сразу нельзя: «великий»!

Евгений и Клим разом обернулись. Перед ними стоял священник в годах, с непременной седой бородой. Вид у него был совершенно классический, добрый, располагающий если не к исповеди, то к задушевной беседе.