Мернептах, кажется Месу, после той ночи даже стал его избегать. В циклопическом лабиринте дворца повелителя мира можно жизнь прожить и не встретить друг друга.

Голоса той ночи бесовски вселились в слух Месу, не дают покоя. Мгновениями ему кажется, что он сошел с ума и бредит ими, но, взяв себя в руки, он осторожно, как бы препарируя их, движется от голоса к голосу, отметая бубнящую тягомотину охраны, насмешливо-пьяные, по-птичьему тонкие голоса принцев, приближаясь то ли к говору, то ли к плачу на языке хабиру, свирепо злясь на собственную самоуверенность в таланте различать голоса, которая в этом невероятном случае лишь увеличивает сомнение.

Месу забросил все свои занятия, хартом его не прикасается к папирусу, трактаты покрываются пылью, ибо он, отличающийся аккуратностью, даже не вкладывает их в шкафы. Месу знает: единственный, кто может ему помочь, — это Яхмес, но что-то связанное с мгновенно ударяющим в лицо мерзким обликом существа с кошачьими повадками мешает ему обратиться к несомненно самому верному человеку.

Месу пытается сблизиться с братьями и льстивым, непривычным для него голосом, опять впадая в косноязычие при виде их насмешливых взглядов, до омерзения ненавидя самого себя, напрашивается в их компанию к девицам из племени хабиру. Каковы красотки, говорят принцы, от тебя, Месу, мы, конечно, такого не ожидали, но поздно или рано это случается с каждым.

Чувствуя, что может наделать много глупостей, Месу обо всем рассказывает Яхмесу, который, оказывается, тоже немалый специалист по голосам, их же этому учили.

Яхмес по-настоящему взволнован, Месу знает почему: у внука повелителя мира пробудились чувства к собственному роду-племени.

— Я вас научу, как притворяться вдрызг пьяным, не взяв и капли в рот, иначе они заставят вас участвовать в оргиях.

— И этому вас учили?

— Это один из самых важных приемов в нашей работе, — в голосе Яхмеса проскальзывает нотка профессиональной назидательности.

Все происходит наилучшим образом: испытывая брезгливость к окружающим его принцам и к самому себе, весьма талантливо изображая кутилу, Месу видит охранников, которые и вправду похожи на гончих псов, — они приводят испуганно жмущихся друг к другу женщин-хабиру, красоту лиц которых даже страх, бессилие, слезы не могут испортить. Псы-охранники вводят их в соседнюю комнату, срывают с них одежды, и тут они начинают подавать голоса, перекликаться, всхлипывать. Сейчас их начнут выбирать. Это вам не готовые заранее на все египтянки. Страх, бессилие, слезы лишь увеличивают похоть этих самцов.

Месу роняет голову на стол, в лужу вина, принцы пытаются его подхватить под руки, не тут-то было: этот сильный мужчина превратился в грузный мешок плоти, припал к столу и думает: «До чего докатился. Да, дружище Месу, внук повелителя миров, перед тобой все пути открыты: жрецом ты уже не стал, ученым вряд ли станешь, аскетом — трудно поверить. Зато кутила ты совершенный, и не знал, что за тобой водится такой талант».

Яхмес выволакивает его проветриться. Обнимая Яхмеса за шею, воистину как брата, с двумя колесницами охраны, на почтительном отдалении следующей за ними, Месу, спотыкаясь, идет по улице, оглядываясь в проскальзывающие мимо в темноте женские фигуры, думая, что эти тоже из хабиру, и пытаясь с ними заговорить, пока Яхмес не объясняет ему, что это египтянки, а евреек привозят издалека, три-четыре часа быстрой езды отсюда, из местности Гошен, где повелитель мира строит новый город.

На следующий день с приближением сумерек они добираются до ближайших, слабо мерцающих окнами моря окраин с хижинами хабиру. Яхмес просит остальную охрану следовать на большем отдалении, и тем не менее, увидев их вдвоем, все проходящие мужчины и женщины испуганно жмутся к стенам, их невозможно разговорить, услышать хотя бы голоса.

Махнув на это рукой, Месу жадно вглядывается в подслеповатые, слабо освещенные изнутри светильниками окна хибарок, и ранее не испытанное чувство зависти к семейной спайке, тесноте и уюту, даже скученности, но душевной, неразрывной, этих, там, при свете, людей охватывает его вместе с неясным, но сладостным ощущением одиночества и свободы, неким настойчивым прообразом будущей его жизни, заранее печаля своей неотменимостью.

Спустя несколько дней необычно взволнованный Яхмес просит Месу выйти к полуночи в знакомое, никем не прослушиваемое место в саду.

Зная, что поблизости нет ни шептунов, ни слуховых отдушин, Яхмес все же шепотом сообщает, что, воспользовавшись поручением начальства найти причины заинтересованности Месу в этих хабиру, услышал через наисекретнейший отдел их службы имя кормилицы Месу и место ее проживания. Он нашел ее и долго с ними беседовал.

— Ты говоришь — с ними?

— Так вот, — Яхмес с трудом переводит дыхание, — это ваша мать Нохевед, отец Амрам, старшая сестра Мириам и брат ваш Аарон.

Во мраке ночи Месу закрыл глаза, ибо вновь сверкнуло огнем, толкнуло в висок, перехватив дыхание, крыло ангела. Спасающего или карающего?

— Ты уверен, что это мои… мать, отец, сестра и брат?

— Уверен. Наказано им было нашей службой рта не раскрывать о том, что Йохевед взяла вас у дочери повелителя мира и кормила грудью. Наши же вездесущие ищейки не имеют доказательств, что она родила третьего ребенка. Она так и не призналась в этом. Но тут я пустился, простите меня за настырность в этом деле, на хитрый ход, остался с дочерью Мириам и, в упор глядя ей в глаза, как нас учат поступать в таких случаях, сказал: «На празднике сошествия к Озирису ты была среди танцовщиц с тимпанами в храме, приблизилась к внуку повелителя миров и крикнула: „Привет от истинной матери твоей и кормилицы! Я — сестра твоя!“ Я сам это слышал».