На лекциях по истории страны Кемет жрец, которому царские отпрыски дали кличку Шерн из-за малого росточка, этакий карманный человечек, обладающий внушительным басом, не говорит, а вещает о сверхпрекрасном настоящем, чрезвычайно хмурится, описывая Кемет при правителях до нашествия гиксосов, и уж совсем загробным голосом рисует сам период правления этих жестоких чужеземцев, царей-пастухов.

Вообще лекции Шерна, скорее похожие на псевдодраматические декламации, ужасно забавляют не совсем уж таких юных отпрысков царской и аристократических семей, они гримасничают, восхищаясь или ужасаясь, издают различные междометия, закатывают глаза и цокают языками. Мернептах, к которому уже сейчас относятся как к будущему повелителю земли Кемет, даже принес тайком струну от арфы, привязал к ножке стола и временами, когда лектор забирается на самые высокие ноты восхищения или скатывается на самые донные трагические ноты, дергает струну, и гнусавый звук приводит аудиторию в тихий восторг. Но лектор не обращает на это внимания, зная, что и его судьба в будущем повиснет на этой струне, и как ни в чем не бывало продолжает вещать.

Месу, который тоже подавляет в себе смех при звуке струны, с удивлением следит со стороны за всем этим спектаклем. Поражает полное безразличие аудитории, в руках которой, по сути, будущее страны, ко всему, что говорит Шерн, а речь ведь об их судьбе, которая была весьма незавидной, если не трагичной, в период нашествия гиксосов. Дело в том, что Шерн — лучший знаток именно периода гиксосов и тех причин, которые привели к поражению Кемет и двухсотлетнему чужеземному правлению, надо лишь прислушаться к словам, а не к трагическому его завыванию. И тогда все эти славословия сегодняшнему правителю оказываются подобием пивной пены, любимого напитка масс, раболепие и страх которых оборачиваются пузырями восторга, подобного отрыжке от пива.

Но говоря о периоде до нашествия, Шерн выбирает нужные и точные слова о власти, ослепленной собственной чудовищной мощью, державшейся лишь за одну сторону своего наличествующего существования — пирамиды и дворцы-колоссы, более того, пребывавшей в некой беспрерывной, с привкусом небытия, ослепленности этим существованием.

И если трезво взглянуть на реальность, разве все сказанное Шерном, слово в слово, не относится к сегодняшней, во много раз более чудовищно мощной стране Кемет?

Да, внешне она весьма процветает, но все это держится на скрытом рабстве народа, жмущегося плотной массой к Нилу, великому богу вод Хапи, зависящего от благ этого бога, которые, по сути, в руках повелителя мира, отца и деда Месу, все же любимого им, несмотря на некоторую отчужденность деда после того, как тот однажды встретился взглядом с Месу перед началом утреннего одевания в присутствии, как обычно, всей дворцовой знати: обрюзгший после сна, низкий, плешивый, лицо в оспинах, одна нога чуть короче другой, вышел под привычные возгласы восхищения и за миг до того, как его начали гримировать, умащать, приделывать котурны, заметил отчужденно-жалеющий взгляд внука. В этот миг Месу смешался, покраснел, начал нелепо улыбаться и даже, кажется, ручкой махнул. Но, вероятно, такое не проходит бесследно.

Слушая Шерна, Месу думает о другой многомиллионной массе — о настоящих рабах, взятых в плен, спасавшихся от голода, уподобленных здесь бессловесной скотине, работающей в каторжных каменоломнях и копях. Этих Месу вообще видит со спины, ибо все они лежит перед ним ниц. Лишь однажды мельком уловил со стороны выражение лица одного из них — и было в нем столько ненависти, мгновенно обернувшейся сладчайшей улыбкой, что Месу содрогнулся. По сей лень он не может забыть того раба, которого назло ему, Месу, избивал Мернептах, кстати в последнее время изменивший к нему отношение и явно проявляющий желание сблизиться.

При всех своих вспышках жестокости, чудачествах, отдающих инфантильностью, при явной неповоротливости ума, Мернептах понимает, что принятие на себя столь огромной власти в будущем сулит не только одни удовольствия. Советы и поддержка Месу, неординарность которого на фоне всех остальных видна невооруженным взглядом, будут ему весьма нужны.

Этим Месу объясняет достаточно ощутимую почтительность к нему со стороны всех остальных отпрысков, хотя после видимого охлаждения отца и деда к нему должно было быть наоборот. Во дворце эти изменения, подобно слабейшему сквозняку, ощутимы мгновенно.

Месу тоже проявил приветливость и невероятно удивился, когда однажды Мернептах заговорил с ним о его, Месу, трактате о водоворотах и течениях. Оказывается, трактат этот передал ему Шеду, получивший его от Месу и пришедший от этого трактата в большое волнение. Самого Мернептаха больше интересуют массы песка, заверчивающиеся в воронки ураганными ветрами, смерчи, уходящие до самых небес в великой западной пустыне, сметающие все на своем пути. Однажды ему, Мернептаху, на своей шкуре пришлось испытать это при посещении западной пустыни.

После этого рассказа Месу даже зауважал будущего повелителя миров, однако, памятуя предостережения Итро, подумал: может, это уловка со стороны Мернептаха, чтобы приблизить Месу к себе.

Знатоком всяческих уловок, естественно, является Яхмес, после отъезда Итро почти болезненно привязавшийся к Месу, официально ставший его главным телохранителем. Именно легкость, с которой он получил эту должность, Месу подозрительна.

Яхмес чувствует это и пытается ненавязчиво убедить внука повелителя миров в том, что готов за него отдать жизнь, которой, кстати, не столь уж дорожит. Первым делом он научил Месу отличать мелких осведомителей, которых в вертепах слежения и доноса называют шептунами. Они, как правило, лупоглазы, объясняет Яхмес, ибо в течение всей жизни сосредоточены на слухе, потому и глаза у них так выпучены. Если даже чуть преувеличивает — шутка неплоха.