— Внезапно вскочил со сна, а привиделся мне ты, бледный, умирающий, хотя я тебя, Моисей, ни разу не видел. Но ты не удивляйся, это мое дело в жизни — освящать рождение, союз с Богом через брит-милу, женитьбу и смерть. Я уже привык, хотя нелегко: чую смерть задолго до ее прихода, вижу обреченного, ничего не подозревающего человека, но ничем не могу помочь… Тут же раздался голос, бросивший меня в дрожь, никогда раньше не слышанный, то ли еще во сне, то ли после пробуждения: «Ступай в пустыню, навстречу Моисею». Можешь себе представить мою радость. Это означало, что ты жив. Впервые вопреки увиденному.

— И часто тебе снится… смерть?

— Слишком.

— Как же можно так жить?

— Ну, есть же еще рождения, женитьбы, и потом… вот, любимое мое занятие — следить на закате за дымом, умирающим в далеком круге неба, по ночам долго смотреть на звезды. Исчезает тяготящая днем предметность окружения, спадают оковы вещей. Пусть недолго, но так ощутимо присутствие непонятного, беспричинного счастья… И это дает силу душе. И еще трепещет она в миг рождения человека, ждет, когда искра Божия вспыхнет жизнью в створоженном сгустке, обернувшемся плотью: в этот миг сама она обновляется от истоков жизни младенческой чистотой, наивностью и святым незнанием.

Смотрит Моисей на Аарона цепким неотрывным взглядом, начинает рассказывать о пылающем терновнике, голосе Его, знамениях с посохом, обернувшимся змеем, проказой, водой, превратившейся в кровь, о главном требовании — вывести сынов Израиля из рабства.

Глаза Аарона широко раскрыты, и даже в темноте видно, как лучатся они голубизной и неизбывной печалью.

В сумерках трапезной очередного постоялого двора, более богатого и благоустроенного, чем предыдущие, внимание Моисея привлекают шахматные фигуры, расставленные на доске в глубине резного буфета. Нет, это не фигурки льва, львицы, зубчатых башен и пешек из черного ларца, с которым не расставался в юности. Совсем иные фигуры, вероятно отражающие новые веяния, но начинка-то старая: светло-коричневые против черных, фараон с короной на голове и жезлом власти в руке против негра-царька, смуглые пешие воины-шердены против черных как уголь воинов из глубин Африки.

— Это для украшения или ими можно играть? — спрашивает Моисей хозяина.

Тот с опаской, колеблясь:

— Можно. Но ими еще никто никогда не играл.

— Что ж, брат Аарон, достойное вступление к ожидающим нас событиям. Сыграем?

— Давно не прикасался. Это ведь похоже на сотворение кумиров… А с этими фигурами и подавно опасно. Смуглыми, пожалуй, соглашусь.

Хозяин мгновенно испарился.

— Почему смуглыми? Рискуешь? Падение фараона падет на твою голову.

— Видишь ли, зато, во-первых, я могу безнаказанно хватать его за его неприкосновенную голову, вертеть ею, как мне заблагорассудится, во-вторых, я, ничтожнейший, властвую над всесильным, а в-третьих, я, желающий его падения, должен сделать все возможное, чтобы он победил.

Аарон делает первый ход.

Рука у него тонка в кости, кисть невелика, голубые прожилки ясно видны под бледной кожей, не то что рука Моисея, заскорузлая от многолетнего пастушества, ладони широки, натерты от посоха, да и сколько раз он ими принимал ягнят у овец, отмывал от слизи после родов, сколько раз доставал из расселин упавших туда овцу или ягненка. Да и во дворце руки у Моисея были жестки и натружены от вождения колесницы в отличие от Аарона, который хотя всю жизнь пребывал в мире рабства и тяжких работ, но занимался лишь облегчением тяжести душевной пленников рабского труда. И вообще, понимает ли он, Моисей, что перед ним сидит его старший брат и, судя по его намекам, он с младенчества ревниво и пристрастно следил за каждым шагом Моисея, помнит в подробностях даже то, что сам Моисей забыл, считая это незначительным? Каково из самого низа, погрязшего в пойменных болотах, из которых дано лишь лепить кирпичи или сгнивать в тех же влажных землях после смерти, взирать на своего младшего брата, чуть ли не наследника властителя земли и неба? Какие чувства обуревают провинциала, в душе которого копится яд от мерзости окружающей жизни, когда он видит более удачливого младшего брата, щеголяющего в роли египетского принца? Интересно, как он воспринял бегство?

— Я всегда знал, — отрывается на миг от игры Аарон, — что ты предназначен для великой цели и потому обязан остаться в живых и вернуться.

Моисей вздрагивает: неужели он еще и мысли умеет читать? В игре, честно говоря, не встречал столь сильного противника, и, если сейчас не сосредоточиться, проигрыш неминуем. С трудом, но все же удается исправить положение. Так-то: до сих пор в игре, как и в жизни, он не знал себе равных, пустыня одарила его немыслимой свободой, но отныне ему предстоит сам Он, и в этом предстоянии суждено Моисею выступать дуэтом с братом своим старшим. А ведь он привык всегда действовать в одиночку. Да, конечно, он — главный голос, но захочет ли Аарон быть лишь подголоском? Ведь за этой мягкостью и голубиным нравом скрывается личность незаурядная, судя по остроте ума, проблескам ясновидения, а теперь вот и по умению играть в шахматы. С другой же стороны, лишь Моисей ощутил, что при всей неограниченной власти фараона власть Его — более тяжкое и неотменимое испытание, которое невозможно ни с кем разделить, и, напряженно размышляя над следующим ходом, жаждет Моисей испытать знакомую ему, с трудом выносимую тяжесть Его длани на слабых человечьих своих плечах, но ее нет, и с этим странно и пугающе связан страх проиграть партию на этом заброшенном в пустыне постоялом дворе, на этой доске с не менее страшными фигурами, намекающими на ожидающее его предстояние фараону, а он даже представить себе не может, как доберется до всесильного властителя, и в необычном для него смятении с большим трудом добивается победы над Аароном, потеряв почти все фигуры.

Так или иначе, странным намеком, явно ко времени подвернулись эти шахматы. Глядя на фигуру фараона, главную цель игры, Моисей думает о том, что внезапный ход ставит противника в тупик, во всяком случае заставляет задуматься над будущим, а не рубить сплеча, понять, что стоящего перед тобой нельзя просто раздавить, как насекомое, а следует вести с ним хитрую игру. Но как найти этот ход, памятуя, что уйма случайностей подстерегает за пределом самого выверенного расчета и нельзя полностью полагаться на то, что Он вовремя придет на помощь? Ведь вот уже давно не подавал знака, и нет-нет, да вдруг нахлынет ощущение, что все случившееся — сон или галлюцинация.

Хотя вот же перед ним живое доказательство — Аарон, посланный ему навстречу, да и слишком сильным потрясением было свершившееся у куста терновника, чтобы восприниматься как иллюзия или сон.

Странную радость, кажущуюся печалью, внушают эти облака, скорее пылевые, чем дождевые, низкое солнце, освещающее вдали верхи башен крепости Чеку. Чувство интенсивного проживания жизни явно не к месту заставляет трепетать душу, глаза жаждут запомнить впрок — ведь предстоит вернуться — горб дороги на закате, силуэты пространства, отдельного дерева, колодца, затаившегося в складке земли, ухо напряженно ловит проговариваемые тихим голосом Аарона имена предков, и память Моисея, непривычная к родословным, жадно ловит эти имена как главную новость: оказывается, род их от Леви, третьего сына Иакова, который родил Кеата, родившего Амрама, взявшего в жены Йохевед; Амрам и Йохевед — родители Мириам, Аарона и Моисея. Выходит, они впрямую связаны с историей Иосифа, сына Иакова, историей, которая своим величием и легендарностью когда-то потрясла Моисея, возвышаясь воистину одним из столпов в основании мира. Моисей и представить себе не мог, да и сейчас еще не может до конца поверить, что по-земному столь близко повязан собственной пуповиной с этой историей: так-то, прадед его, Леви, был среди братьев, которые ели хлеб над колодцем, куда бросили Иосифа, а затем продали его измаильтянам.