Шрифт:
— Вечный спор материализма с идеализмом, — уклончиво ответил Калачников.
— Насильно не зову. И спорить больше с вами не буду, Петр Петрович. С душой своей вот спорить буду, с совестью. Большевики бога не признают, меня они обидели. Это правда… — Он скорбно покачал головой. — Сущая правда… А теперь еще хуже — новые хозяева от меня требуют под страхом смертной казни, чтобы я молил за Адольфа Гитлера и его христолюбивое воинство. Приказ коменданта Хельмана…
Пономарь настроился на полюбившуюся мелодию и теперь безошибочно отзванивал ее на всех колоколах. Отец Василий засуетился, сунул Калачникову на прощание холодную руку с пожелтевшими от курения пальцами и засеменил к притвору, в котором была лестница на колокольню.
— Вас жду, Петр Петрович, — сказал поджидавший у крыльца Муркин. — Добрый день Отца Василия навещали?
— Да, — ответил Калачников и сразу подумал о том, что могло занести к нему городского голову: своим вниманием тот в последнее время не баловал. — Прошу, прошу в дом, начальству всегда готов оказать почтение!
— Будем считать себя равными, — примирительно сказал Муркин.
«Злить я его не буду, — решил Калачников. — Зачем лишние подозрения?»
Муркин медленно разделся и сел к столу. Он был в хромовых сапогах, бриджах, в черном пиджаке; на белой, слежавшейся, в желтых пятнах рубашке неестественно празднично прилепилась «бабочка», которую в Шелонске не носили с дореволюционных лет.
— Обижаете вы меня, Петр Петрович, — сказал Муркин, пригладив намасленные волосы.
— Чем? — спросил Калачников, усаживаясь за стол напротив городского головы.
— Замечаю, что вы на меня волком смотрите. Может, обиделись, что я не совсем правильно вел себя, когда мы заходили сюда с господином комендантом.
— Я уже и забыл, что тогда было! — добродушно проговорил Калачников.
— Нам, русским, надо стоять друг за друга. Жизнь-то у нас тяжелая, Петр Петрович. Немцы нам не доверяют и нас не любят, откровенно скажу вам, не боюсь что пойдете и донесете.
— Не в моем характере, — заметил Калачников.
— Знаю!.. И соотечественники наши готовы нас стереть в порошок. — Маленькие, заплывшие глазки Муркина замигали часто-часто. — Нас так мало!.. И если мы еще враждовать будем, что тогда?
— А мы и не ссоримся, — возразил Петр Петрович.
Но Муркин только покачал головой:
— Ссоримся, еще как ссоримся! Что нам делить с начальником полиции? А если какой у меня промах, он уже у коменданта. Поносит на чем свет стоит.
— Ни к чему… — начал Калачников.
— Совершенно верно, Петр Петрович! Нам защищать друг друга нужно. Вот и вы… Даже здороваться перестали. А я вам плохого не хочу. Я ведь не пошел и не сказал Хельману, в какой чести вы были у Огнева и вообще у коммунистов. Я подчеркнул тогда другое: что вы обожаете германскую культуру и учились в Германии, что вы человек беспартийный и вам не доверяли большевики.
«И угрожает, и умасливает, — подумал Калачников. — Наверное, все время на сердце кошки скребут. Политикой решил заниматься! Сидел бы дома и занимался мелкой торговлей, а то — городской голова!»
— Я вам всегда буду признателен, — сказал Калачников. — Без вашей рекомендации бог знает что со мной было бы!
— Всякое могло быть, — согласился Муркин. — Всякое. — Он полез в карман, достал лист бумаги, протянул его собеседнику. — Каждый день угроза. А за что?
В письме, написанном детским почерком, было несколько слов:
«Муркин, вот что тебя ждет в будущем!»
Внизу рисунок, каким предупреждают об опасности на столбах высоковольтных линий.
— Неприятное послание! — подтвердил Калачников, возвращая письмо.
— Говорят, я добровольно пошел к немцам. Пошел! Мне ли, сыну действительного статского советника, торговать пивом на площади?! А я торговал. Но я всегда думал, как много я потерял с победой революции. У нас было чудное имение, Петр Петрович!.. Как сейчас, помню: красивая липовая аллея, господский дом на берегу озера. А в озере, знаете ли, такие карпы, боже ты мой! А какие были рысаки!
— Коху вернули имение…