— Животные! — воскликнул он.

— Какие животные?

— Всякие. Какие попадались. Он держал белых мышей, вытаскивал из норок и приносил домой крольчат, но они через несколько дней подыхали.

Похоже, репортеров это не заинтересовало.

— Его мать умерла, когда он был еще маленький?

— Об этом мне не хотелось бы говорить.

— Видите ли, мистер Гэллоуэй, мы можем об этом умолчать, но другие-то молчать не станут. Не пройдет и часу, как здесь будут мои коллеги. Даже если вы откажетесь отвечать, все равно они все выведают.

Это правда. Молчать нет смысла.

— Она не умерла.

— Вы в разводе?

Нехотя, чувствуя себя так, словно открывает свои тайны чужим, Дейв пояснил:

— Она ушла от меня.

— Сколько тогда было мальчику?

— Шесть месяцев. Но я прошу вас...

— Не беспокойтесь. Вам не придется упрекнуть нас в отсутствии такта.

Дейв понимал, что они делают свое дело, и не возмущался. Как все, он с интересом читал в газетах подобные репортажи, но ему никогда не приходило в голову поставить себя на место тех, о ком там писали. Ему казалось, что все это происходит где-то в другом мире.

— Вам было известно о его отношениях с Лилиан Хоукинс?

Он ответил, что нет — ведь так оно и было.

— Вы ее знали?

— Только в лицо. Несколько раз она заходила ко мне в мастерскую.

— Мне представляется, что вы с сыном были большими друзьями?

Что на это скажешь? Дейв подтвердил. Он в это свято верил — вплоть до прошлой ночи, хотя и до сих пор цепляется за эту веру. Один из собеседников, высокий и тощий, смахивал скорее на молодого гарвардского профессора, чем на репортера; он пристально изучал Гэллоуэя, и это было неприятно. Он не задал еще ни одного вопроса, но тут вступил в разговор, заметив:

— В общем, вы были для сына и отцом, и матерью.

— Я делал, что мог.

— Вам никогда не приходило в голову снова жениться, чтобы создать мальчику нормальную жизнь?

Гэллоуэй покраснел и почувствовал, как краснеет, и от этого ему сделалось совсем тошно. Не задумываясь, он выпалил:

— Нет.

Журналист, словно следуя продуманному плану, неумолимо продолжал:

— А вы не ревновали его?

— Я? Ревновал? — переспросил Дейв.

— Если бы он попросил у вас разрешения жениться на Лилиан Хоукинс, как бы вы к этому отнеслись?

— Не знаю.

— Разрешили бы?

— Наверно, да.

— Охотно или скрепя сердце?

Толстяк, который приехал первым, легонько толкнул коллегу локтем, и тот пошел на попятный:

— Простите мою настойчивость, но, видите ли, меня больше всего интересует человеческий аспект.

В этот момент эвертонская команда, должно быть, забила мяч: восторженный рев не смолкал несколько минут.

— От кого вы узнали о случившемся?

— Мне сказали в полиции. Сперва они попытались связаться со мной по телефону. Телефон внизу, в мастерской.

Об этом Дейв готов был рассказать поподробнее. Это давало облегчение. Он принялся объяснять, тратя много лишних слов, как ему пришлось обойти вокруг дома, чтобы попасть в мастерскую, и как двое полицейских, оба в форме, вдруг вышли из машины, прочли на вывеске его фамилию и сверились с блокнотом.

— Вы еще ни о чем не подозревали?

Журналисты вполголоса посовещались, и фотограф спросил:

— Вас не затруднит попозировать в мастерской?

Дейв согласился, опять-таки ради Бена. Было немного стыдно играть навязанную ему роль, но он и не на то пошел бы, лишь бы завоевать их симпатии.

Они гуськом спустились, и тут Дейв вспомнил, что забыл ключ от мастерской; пришлось вернуться. Журналисты накурили в квартире, и пахло в ней не так, как раньше: она казалась чужой.

Только теперь, шаря взглядом в поисках ключа, Дейв понял, что с той, прежней жизнью покончено навеки, и никогда им с Беном уже не жить в этих стенах так, как раньше.

Это уже не его, не их дом. Все вещи как-то обезличились, и даже кровать Бена, на которую совсем недавно свалился Дейв, превратилась в самую обычную кровать с вмятиной на том месте, где он лежал.

Там, во дворе, вполголоса говорили о нем. Наверно, им его жаль. Тот, похожий на профессора, невольно причинил ему боль своими вопросами: он произнес слова, которые теперь будут преследовать Дейва.

Конечно, Дейв и сам бы до этого додумался. Он уже думал об этом, еще до того, как все произошло, но думал совсем по-другому. Правда, облеченная в его слова, вызывала беспокойство и омерзение, как фотографии женщин в непристойных позах, что украдкой передают друг другу желторотые юнцы. Снизу спросили: