А на Мавзолее Сам стоит. И на Коль с транспарантом смотрит.

А ветер дует. А на дворе пятидесятый год. Попробуй брось транспарант со «Славой великому Сталину!» – тебя самого в такое место бросят!

А ветер крепчает. И тут шепчет Иванов Первый – Второму Иванову:

– Ты что ж (народное слово) совсем не держишь? Я ж сейчас в штаны наделаю.

– Сам ты (слово народное) не держишь, и я по твоей милости в штаны уже давно наделал. Мало того что ты на моей Машке женился, мне одни кости оставил… ты еще транспарант не держишь, – продолжал собачиться Иванов Второй.

– Заткнись, – скрежетал зубами Иванов Первый. – То-то, я гляжу, на мою Машку глаз все время кладешь. Я тебе положу глаз! Держи транспарант.

А ветер крепчает. И вот идут наши Коли Ивановы, плачут от напряжения, ненавидят друг друга, но транспарант не отпускают, только зубами скрыпят.

– Держи… держи… держи… (слово народное).

– Сам держи… держи… (и тоже народное слово).

Скрыпят зубами, слезами обливаются, но держат! И выдержали. Но уж как за Ваську Блаженного зашли, транспарант прислонили к зданию – и бросились друг на дружку, и давай дубасить!

Потом они, конечно, помирились, но прежней дружбы у Ивановых Коль уже не было.

А время шло.

Иванову Первому везло все больше и больше: жена его каждый год то мальца, то девку приносит. Не оставлял он ее пустой – еще бы, такая фигуристая.

Скандал первомайский вроде забылся, но в домах друг у дружки они теперь не бывали, а все больше на улице встречались.

– Ну, как житуха?

– В порядке.

– А как твой «комендант»? – спрашивал, пряча глаза, Иванов Второй.

– Не жалуюсь. Команду «Ложись» исполняет справно – в шестой раз рожать поехала.

Потом родила его фигуристая Машка седьмого… Потом восьмого… Потом девятого… И вдруг – стоп! Девятый – и все!

И вот как-то на совещании ударников встречает Иванов Первый Иванова Второго. Разговорились они, но чувствует Второй, что чегой-то мнется Первый Иванов. Мялся-мялся, а все ж таки разговор завел:

– Детни у меня много. Девять.

– Много, – сказал выжидающе Иванов Второй.

– А баба моя все цветет. Девять нарожала – а глаз не оторвешь.

Помолчали. Надо было спросить, и Второй спросил:

– А чего ж десятого не родишь?

– Надо бы, – вздохнул Первый и добавил: – За десять детей «Мать-героиню» дают и деньгами добавляют каждый месяц.

– Так сделай.

– «Сделай»! Разве не сделал бы? Не выходит! К врачу ходили, говорит: «В вас все дело», – во мне то есть… Случилось со мной что-то. Девять вышло, а десятый…

Прошло еще немного времени, и вдруг зовет Первый Иванов Второго к себе домой.

Пришел тот к нему в дом впервые после майских. Машка его румяная да свежая – годы совсем над ней невластные: ходит, задом вертит, фигуристая.

Ну, поставил Иванов Первый бутылку. Выпили.

Тогда Иванов Первый и сказал проникновенно:

– Коля, дружок твой в беде. Выручай.

Иванов Второй только этого и ждал – он ведь давно все понял.

– Согласный.

– Еще б не согласный. Такая фигуристая, – только вздохнул Первый.

Ну, закончили они бутылку. Первый Иванов ушел как бы погулять, ну Машка его, естественно, в курсе была. И, не откладывая дела, начали Второй Иванов и Маша Петрова добывать вдвоем эту самую медаль. Оба статные, красивые – так что все получилось у них с одного раза.

И вскоре приходит Иванов Первый ко Второму, веселый, довольный, бутылку на радостях приносит.

Проходит девять месяцев положенных, и рожает Мария. И пуще прежнего хорошеет.

А Иванов-то Второй было снова к ней – знакомой тропкой.

Но Мария – женщина строгая, встретила его с медалью на высокой груди и дала ему от ворот поворот: «Я, говорит, за случайными связями не гонюсь».

А любовь у Иванова Второго все крепчает. Тоскует: пить начал. Кричать начал: «Это что ж за дела? У Машки медаль на грудях, и Колька деньгу лишнюю имеет, а мне, значит, за все про все – бутылку?»

И подал он тогда в суд – с обиды, и всю правду описал в заявлении: «Ребенок, дескать, мой, делал его за бутылку».

Ну, суд во всем разобрался и принял такое справедливое решение: каждый месяц удерживать с Иванова Второго четверть зарплаты на алименты. Вот так-то!

Прошло еще время, много воды утекло, и постарели наши Николаи Ивановы, седые стали. И вот как-то Иванов Первый и говорит Второму Иванову:

– Я, говорит, Иван, зла на тебя не держу, жизнь мы свою уже прожили, умирать скоро. Да и Машка твоя теперь тоже стала, как моя, – фигуристая жирная старуха.