Она взяла со столика пачку сигарет.

— Пожалуйста, — произнес Джеф.

Она заколебалась, но решила, что хочет закурить сейчас сильнее, нежели уступить ему.

— Ты спрашиваешь, не было ли мне больно. Хорошо. Я отвечу. Да, мне было больно. Но я слышала, что несколько первых половых актов после аборта обычно сопровождаются болью, особенно если женщина испытывает оргазм.

Она помолчала, желая увидеть, какой эффект произведет на него ее неожиданное заявление. Он ничего не сказал.

— Я училась на третьем курсе в «Нортвестерн». Я должна была отправиться в колледж на восток, но в последний момент отец решил, что безопаснее оставить меня в Чикаго. Я — его единственный ребенок, к тому же дочь. Я попала в «Нортвестерн». Первые два года я встречалась с юношами из богатых еврейских семей.

Потом я случайно познакомилась с одним парнем. Он сидел напротив меня на занятиях по химии. Джон Робинсон. Он был высоким, симпатичным. Не красивым, а просто симпатичным. Светловолосым англосаксом.

— Вроде меня? — почти сердито сказал Джеф.

Она проигнорировала его вопрос.

— Мы начали заниматься вместе. Химия была последним уроком перед ленчем. Мы стали есть и учиться вдвоем. Постепенно влюбились друг в друга. Мы оба с самого начала знали, что это бесперспективно. Мы много раз говорили об этом, наверно, думая, что слова автоматически устранят опасность. По-моему, из-за этого мы потеряли бдительность. Мы уже начали думать, что это возможно. В конце концов я поверила не только в возможность нашего союза, но и в то, что я не могу жить без этого парня.

Я даже решила поговорить с моим отцом. Отправилась к нему в офис. Я не хотела втягивать в это мать. Она бы слишком сильно разволновалась.

Папа обрадовался моему приходу. Он гордился мной. Я была высокой, красивой, одежда хорошо сидела на мне. Он гордился мной не меньше, чем я — им. Он очень хороший человек, добрый, порядочный. Кое-кто говорит, что в бизнесе он жесткий, но я уверена в его честности. Поэтому я отправилась к нему.

Внезапно она перебила себя:

— Тебе скучно это слушать.

— Нет, пожалуйста, продолжай, — возразил он.

— Я знаю, что он приготовился услышать — что я хочу новый автомобиль или новую шубу. Его глаза выдавали готовность удовлетворить любую мою просьбу, хотя сначала он бы сказал «нет». Я сразу сообщила главное: «Папа, я влюбилась».

Он встал, обнял меня и сказал: «Я хочу, чтобы ты знала — я польщен тем, что ты пришла сообщить это мне прежде, чем твоей матери».

Я не могла слушать его дальше. Я сказала: «Папа, он — не еврей!»

Я поняла, что он не поверил своим ушам. На его лице застыла улыбка клоуна. Затем глаза наполнились слезами. Я подумала — если он заплачет, я убью себя за то, что причинила ему боль.

«Шарлен, дорогая, ты должна понять кое-что о мужчинах. О всех мужчинах. Пока они не находят ту единственную девушку, на которой хотят жениться, им нужно только одно. Еврейские парни достаточно плохи. Но goyim! Goyim — хуже, гораздо хуже. Особенно с еврейскими девушками! Овладеть еврейской девушкой для них — большая победа. Забавная проделка!»

«Но я люблю его». «Ну и что»?

«Я хочу выйти за него замуж».

Он не повернулся, чтобы посмотреть на меня. Лишь кивнул. Это не означало, что он дает разрешение. Так кивают евреи, когда на них обрушивается несчастье. Этот кивок означает, что беду ждали. Когда он повернулся, я увидела в его глазах слезы. Они не пролились, но блестели там. Он произнес всего несколько слов, но они причинили мне большую боль, чем та, которую я испытала бы, если бы он рассердился, начал грозить, кричать.

«У меня нет сына. А теперь и дочери».

«Не надо, папа».

«Думаешь, я подведу тебя к двери и выгоню, как это бывает в дерьмовых кинофильмах, которые я показываю? Нет, дорогая. Я не собираюсь кричать, угрожать, что я лишу тебя наследства. Я даже не скажу тебе, какой это позор! Я надеюсь, что ты не совершишь никакой глупости и справишься со своими чувствами. Ты можешь прожить прекрасную жизнь. Она ждет тебя. Поэтому не совершай необдуманных, поспешных поступков».

«А твое разрешение?» — спросила я.