— Да поймите вы, — крикнул Дебрев, не вытерпев, — у нас только один механический завод, он не справляется со всеми заказами! Не может он ремонтировать ваши механизмы в тот же день!

— А если наши механизмы оперативно не отремонтируют, они будут простаивать, — отрезал Зеленский. — Неужели вы этого не понимаете, Валентин Павлович? Не угрожать нам нужно, а помогать — вот чего мы от вас требуем.

Начальник механического завода Прохоров, на которого со всех сторон сыпались нарекания, добавил горючего в огонь. Он рассказывал, как путают его собственный график, отставляют приказом свыше полузаконченные работы и наваливают новые. Янсон звонит ему каждые полчаса — то одно, то другое.

— Говорят, работы эти аварийные! — гудел Прохоров своим удивительным басом. — А у меня все работы аварийные. Не аварийных только десять процентов, не больше. Зачем же так дергать нас?

Лесин на дневном заседании выступить не успел и взял слово вечером. Перед ним выступало три оратора, каждый из них критиковал руководителей и требовал внимания к своему участку. Но в этом общем тоне критики и взаимных обвинений Лесину удалось сказать новое слово. Дебрев уже не вскакивал и не поднимал головы. Он, как и многие люди, легко запоминал свои удачи и склонен был забывать промахи. Ему пришлось теперь убедиться, что другие хорошо помнят все его неудачные распоряжения и умеют критиковать их не хуже, чем сам он, Дебрев, критиковал действия этих людей. Сухой и сдержанный Лесин брал реванш за старые нападки на него, он не только анализировал, но и высмеивал. Лесин пошел дальше. Он обернулся к Сильченко, открыто упрекнул начальника комбината в недопустимом тоне доклада. Сошел Лесин с трибуны под шум и рукоплескания зала.

— Безобразие! Что это за тон выступлений? — гневно сказал Дебрев Сильченко. — Люди не хотят признать своих ошибок.

— Ошибки свои они признают, — возразил Сильченко, — но и на наши ошибки указывают.

После трех дней горячих и откровенных прений Сильченко выступил с заключительным словом. Вся конференция заметила, что Сильченко говорил по-иному, чем в докладе. Казалось, именно сейчас следовало ему обрушиться на дерзких ораторов, сурово призвать их к порядку, объявить о конкретных мерах взыскания, которыми он угрожал вначале. Ничего этого не было. Сильченко не возражал на критику, не отвечал на нападки, только поблагодарил за деловую помощь. Он останавливался на конкретных предложениях, анализировал возможность их выполнения, устанавливал сроки.

Назаров предложил состав комиссии по разработке делового решения, и конференция была закрыта.

— Зайдемте ко мне, — предложил Сильченко Дебреву, — нам нужно посовещаться.

В кабинете Сильченко Дебрев грузно опустился на диван. Он тяжело дышал, на лбу у него пульсировала набрякшая жила, под глазами вздулись мешки. Дебрев был подавлен и растерян. Конференция прошла совсем по-иному, чем он ожидал. Тон на ней задали его враги, все, кого он разносил, собирался выгонять вон и отдавать под суд. А друзья, те, что выступали по радио, на собраниях и в газете, или набрали в рот воды, как Янсон, или переметнулись, как Седюк, и пустились в резкую критику. Даже неожиданная поддержка Сильченко не смогла придать конференции то направление, которого Дебрев добивался. Дебрев теперь понимал, что если бы Сильченко не принял на себя значительную долю нападок, могло бы быть хуже, много хуже.

Сильченко повесил шинель, уселся за свой стол и повернулся к Дебреву:

— Ну как ваше мнение? Что будем делать? Дебрев мрачно отозвался:

— Представляете, как теперь с этими людьми работать? Если они и дальше станут отвечать в этом стиле, толку большого не будет.

Сильченко возразил, внимательно наблюдая опустившего голову Дебрева:

— Многое в их выступлениях имеет резон, и у нас с вами были промахи. Мне, кстати, досталось больше, чем вам.

Дебрев невесело усмехнулся.

— Да, пожалуй. Один раз вы взяли настоящий тон, изменили своей неизменной вежливости и спокойствию — и вот все сразу обрушились.

— Значит, этот единственный раз был ошибкой, — твердо сказал Сильченко. — Стенограммы конференции уйдут в Москву, а люди останутся на месте. Нам работать с людьми. Давайте, Валентин Павлович, подумаем, как наладить правильные взаимоотношения в нашем коллективе.

Непомнящий тосковал.

Казалось, у него была та самая работа, о какой он всегда мечтал, — «не пыльная», как он говорил, не напряженная, не грозившая неприятностями. Начальник материально-хозяйственной части — это звучало веско. Нужно было раза три в неделю съездить на базу, погрузить в сани выписанные материалы и доставить их в цех. После этого он мог предаваться своему любимому занятию — ничего не делать. До сих пор он завоевывал право оставаться лентяем ценой многих трудов, усилий и лишений — нужно было тратить бездну энергии и изобретательности, чтобы, не работая, создавать видимость работы. Сейчас его безделье было узаконено. Но он чувствовал себя птицей, попавшей в разреженную атмосферу: не хватало воздуха ни для полета, ни для дыхания.

Ужас был в том, что все кругом были заняты. Куда он ни шел, он оказывался лишним. Он хотел разговаривать и острить, но у окружающих не было времени слушать его.

Сначала Непомнящий пристроился в лаборатории Газарина — здесь было тепло и чисто, а на красивую, степенную Ирину было приятно смотреть.

Но на третий день вежливый Газарин грубо объявил Непомнящему, что его болтовня мешает работать. Молчать и сидеть неподвижно Непомнящий не умел — он перенес свой стол в склад. Но здесь было очень тоскливо, в склад редко кто приходил.