— Не думаю, что способна на это.

— Попытайтесь!

Джесс повернулась и посмотрела на него:

— Простите мне мою взбалмошность. Я просто хотела, чтобы вы остались. Хотела так сильно, что говорила не задумываясь.

Он поймал блестящий золотистый локон и потер его, зажав между пальцами.

— Не стоит извиняться за то, что вы так сильно пожелали меня. Но позвольте мне объяснить вам все: в наших отношениях не может быть искусственности, манерности. Вам не может принадлежать Люциус, никогда не сможет, ибо такого человека больше нет, а для вас его никогда и не было.

В те времена он говорил себе, что использует свое второе имя, чтобы защитить свою личность. Откровенно говоря, это был способ самосохранения, спасения от деградации и позора, поскольку он принимал деньги от женщин за свои сексуальные услуги, от женщин, желавших получить от него то, что было для них недоступно нигде без риска скандала и презрения общества. И хотя некоторые из них желали его ради его лица и тела, многие хотели только удовлетворения. Они хотели в любовники человека, известного своей страстью к риску… а также способного, по слухам, сделать за деньги что угодно. Они чувствовали себя менее испорченными и развращенными, когда сознавали, что купили право позволить себе любую порочность.

Она кивнула:

— Понимаю.

Алистер прижался лбом к ее лбу, чувствуя себя несчастным от мысли, что она желает получить ту его часть, которую он никогда бы не согласился отдать ей.

— Вы должны знать, что он никогда вам не принадлежал. В ту ночь, в тот момент, когда я увидел вас, остались только мы вдвоем, вы и я. Люциус был с леди Трент, я был с вами.

Ему ответил ее трепетный вздох.

— Хорошо. Я не хочу его. Теперь я понимаю, что, предложив вам заплатить за услуги, я обращалась к нему. После того как вы прикасались ко мне… Прошу прощения.

Глаза Джессики были ясными и широко раскрытыми: они были полны печали и раскаяния. Еще в них была жалость к нему, а уж этого он ни в коем случае не хотел от нее.

— Я дам вам все, чего вы хотите. Даром. Вам стоит только попросить.

Его рука скользнула под полы сюртука, обнимавшего ее плечи, и оказалась у нее на бедре.

— Расскажите мне все о своих фантазиях.

— Нет!

Ужас, прозвучавший в ее чопорном тоне, вызвал у него улыбку.

— Это неприлично.

Алистер подался ближе к ней и лизнул ее в мочку уха.

— Верьте мне, — напомнил он Джессике, почувствовав ее дрожь. — Я доверил вам правду, которая меня никак не красит…

— Я вас не осуждаю.

— Это очень много значит для меня. Позвольте отблагодарить вас. Скажите мне, чего вы желаете.

— Вы не должны проявлять ко мне такую фамильярность. — Джесс с тревогой оглядела палубу. — Здесь нет возможности оказаться в уединении.

— Могу я сегодня вечером прийти к вам?

Алистер бесконечно долго ожидал ее ответа, которого так и не последовало. Вместо этого ее беспокойство возрастало. Она принялась теребить его сюртук и переминаться с ноги на ногу. Опасаясь слишком давить на нее, Алистер сделал шаг назад.

— Моя каюта через две двери от вашей на противоположной стороне коридора, — вдруг нашелся он. — Вы можете прийти ко мне.

Она посмотрела на него округлившимися глазами:

— Я никогда бы не сделала этого.

Он улыбнулся. Возможно, и так, но даже ожидание и предвкушение стали бы для него наградой.

Как и каждое утро в последние две недели, Эстер просыпалась с непреодолимой потребностью извергнуть содержимое из своего желудка.

Скатившись с кровати, она, спотыкаясь, бросилась к ночному сосуду и произвела это теперь ежеутреннее действие. Каждое утро перед наступлением рассвета омрачалось одним и тем же.

— Миледи, — пробормотала ее горничная, — я приготовила слабый чай и тосты.

— Благодарю тебя.

— Может быть, если вы скажете его лордству, что ждете ребенка, — осмелилась Сара робко выразить свое мнение, — он изменит свое поведение.

Эстер посмотрела на горничную глазами, полными слез, туманивших отчетливое видение. Усилие вызвало у нее одышку.

— Не говори никому.

— Не стану, пока вы не разрешите мне, миледи. А до тех пор не скажу ни одной живой душе.

Эстер приложила ко лбу холодный компресс, чтобы вволю поплакать и скрыть свои слезы. В первые годы своего брака она ничего не желала больше, чем обзавестись ребенком, чтобы радость жизни с Эдвардом стала полной. Но Господь оказался добрее и мудрее, чем она полагала. Когда стали очевидными темные стороны характера мужа, она стала пользоваться губками, смоченными в бренди, чтобы предотвратить зачатие. Она не смела впустить невинное создание в свой теперешний дом. После всего того, чего она и Джессика натерпелись в детстве, как она могла подвергнуть подобной жизни собственное дитя?