Эдвард, впрочем, и не знал, что жены нет в гостинице. Проснувшись, он сразу пошел в комнату Ла Дольчиквиты, и она заказала для него ланч к себе в номер. Он упал ей на грудь, разрыдался, и ей ничего не оставалось делать, как утешать его. Женщина она была незлобивая. Успокоив его с помощью Eau de M'elisse, [65] она спросила: «Послушай, друг мой, сколько же у тебя осталось денег? Пять тысяч долларов? Десять?» (В городе ходили слухи, что каждый вечер Эдвард проигрывает в карты баснословные суммы, и так целых четырнадцать вечеров подряд. Естественно, она решила, что он почти банкрот.)

К этому времени Эдварду стало намного лучше от выпитой Eau de Melisse, и он начал соображать. В ответ он буркнул:

«А что?»

«А то, — отрезала она. — Пусть уж лучше мне достанутся десять тысяч долларов, чем карточным мошенникам. За эти деньги я проведу с тобой неделю в Антибе».

«За пять», — выдавил из себя Эдвард. Она попыталась сторговаться за семь с половиной, но он держался твердо: пять тысяч с оплатой расходов в гостинице в Антибе, и ни цента больше. Тут он снова раскис: похмелье давало о себе знать. К трем он должен быть в форме: в три на Антиб отходило судно. Он уехал, оставив записку Леоноре о том, что на неделю едет кататься на яхте с семейством Клинтона Морли.

В Антибе было так себе. Его красотка воодушевлялась, только когда речь заходила о деньгах, и ему порядком надоело, просыпаясь, каждый раз слушать, как она вымагает очень дорогие подношения. Да и ей, видно, тоже надоело его упрямство, и, не дожидаясь конца недели, она его тихо выкинула. Три дня он болтался в Антибе — тянул время. Зато навсегда излечился от мысли, что он в долгу — джентльменском или каком-то еще — перед Ла Дольчиквитой. Конечно, не обошлось без байронического сплина: его сентиментальная душа искала выхода, и он напустил на себя мрачный вид короля, чья свита ненадолго погрузилась в траур. Потом к нему вернулся аппетит, и он вспомнил о своей Леоноре. В отеле в Монте-Карло его ждала телеграмма из Лондона: «Прошу возвращайся по возможности скорее». Он не понял, почему Леонора бросила его так неожиданно, ведь он же написал ей, что едет кататься на яхте с семьей Клинтона Морли. И только тут он обнаружил, что она выехала из Монте-Карло раньше, чем он написал записку. Возвращение было тяжелым, он был до смерти напуган, но никогда прежде Леонора не казалась ему такой желанной, как теперь.

Про себя я называю эту историю «Печальной повестью», а не «Трагедией дома Эшбернамов» по той простой причине, что все закончилось скверно, а потока событий, увлекавшего всех и вся к быстрой и неотвратимой развязке, не было. И трагически-высокого в этой истории тоже ничего нет. Нет ни кары, ни судьбы. Есть два благородных человека — а Эдвард и Леонора, по моему убеждению, люди благородные, — итак, есть две благородные натуры, их бросили в жизнь, как спускают на воду корабли-смертники, начиненные взрывчаткой, и вот они начинают сеять вокруг себя несчастья, боль, сердечную муку и смерть. И сами при этом разрушаются. Почему? С какой стати? Какой урок и кому должны они преподать? Нет ответа. Полный мрак.

В этой истории нет даже злодея. Ведь нельзя же считать злодеем мистера Бейзила, мужа той дамы, которая дальше взялась утешать — и небезуспешно — несчастного Эдварда. Скользкий, неряшливый, туповатый тип — Эдварду он не причинил никакого зла. Верно, он частенько одалживался у нашего героя, пока они служили в одном гарнизоне в Бирме, но трудно представить, зачем ему нужны были довольно большие суммы — ведь никаких особых пороков за ним не водилось. Была у него одна страстишка — собирал лошадиные мундштуки, от древних до новейших, — но даже эта страсть не настолько его увлекала, чтобы, скажем, возжаждать приобрести мундштук скакуна Чингисхана (не знаю, впрочем, был ли у Чингисхана скакун). Поэтому не надо думать, что речь идет о баснословных суммах: за те пять лет, пока длилась связь Эдварда с миссис Бейзил, ее муж получил самое большее тысячу фунтов. Да у Эдварда больше, наверное, и не было: Леонора позаботилась о том, чтоб он не мог больше сорить деньгами. Фунтов пятьсот в год она ему положила на menus plaisirs [66] вроде полковой подписки и щегольских штучек для своих солдат. Ей и этих денег было жалко. Она бы лучше потратила их на собственный гардероб или на выплату по закладной. И все же, справедливости ради, надо было бросить Эдварду кость — она это прекрасно понимала: ведь под ее руководством недвижимость приносила три тысячи годовых, и она рассчитывала в скором времени восстановить прежний доход в пять тысяч фунтов в год, но при этом недвижимость фактически, если не юридически, по-прежнему принадлежала Эдварду. Конечно, ей пришлось много поработать, чтобы добиться такого решения вопроса.

Не знаю, правильно ли я понял финансовую подоплеку этого дела. Я неплохо считаю, но иногда все еще путаю фунты с долларами и поэтому могу ошибиться с суммой. В общем, положение сводилось к следующему. В бытность Эдварда поместье Брэншоу, при надежном опытном управляющем и без скидок на аренду, без школьной и прочей благотворительности, приносило в год около пяти тысяч. Чистыми выходило примерно четыре. (Я считаю в фунтах, а не долларах.) Шалости Эдварда с испанской Кармен уменьшили годовой доход с пяти тысяч до трех — это по максимуму, без налогов. Леонора поставила цель поднять прибыль снова до пяти.

Что и говорить — не шибко опытна она была для такого дела: согласитесь, двадцать четыре — возраст невеликий. Естественно, она бралась за все с рвением, хотя, будь она постарше и поопытней, она наверняка смягчила бы свой максимализм. А так она без раздумий приперла Эдварда к стене. Она назначила ему встречу в лондонском отеле. Ей бы заметить, что он буквально приполз туда, поджав хвост, после своих приключений в Монте-Карло. Так она еще на его робкие попытки промямлить что-то в свое оправдание и высказать ей свое нежное отношение тут же отрубила:

«Мы почти разорены. Вы дадите мне возможность попробовать исправить положение? Если нет — я ухожу в Хендон и буду жить с вдовьей части имущества». (Хендон — это женский монастырь, куда она иногда «удалялась», как принято говорить у католиков.)

И крыть Эдварду было нечем — абсолютно нечем. Он не знал, сколько денег, по его выражению, он «просадил» за игорным столом. Около четверти миллиона: если не изменяет память. Он не знал, известно ли ей о Ла Дольчиквите или же она поверила, что он катался на яхте, а может, проводил время в Монте-Карло. Он молчал, и ему хотелось только одного: забраться поглубже в нору и отсидеться. Леонора не пыталась его разговорить и сама лишних слов тоже не тратила.