Дед кивнул. Мистер Фрукт поднес к губам свисток, дунул в него и двинулся по улице Приливов, вышагивая как тамбурмажор. Его колени поднимались едва ли не до подбородка. Дед двигался сзади, футах в десяти. Увидев колесо, несколько зрителей прыснули со смеху. Возле аптеки Бейтери я заметил отца с кинокамерой в руках. Он снимал первую часть действа.

Пройдя около половины улицы, дед рухнул в первый раз. Получилось довольно впечатляюще: Амос тяжело грохнулся на мостовую, крест — сверху. Больше всего за три часа «крестного пути» дед любил падать. Это каждый раз удивляло толпу. Дед был мастером по части падений. Как только он оказался на асфальте, отец тут же дал крупный план. Было понятно, что у них разработана система условных сигналов и отец заранее знает, когда предстоит съемка очередного впечатляющего эпизода. Когда дед вставал, у него очень убедительно подгибались колени. Амос Винго никогда не слышал о театре абсурда, но за многие годы создал свой собственный.

Через час колесо сломалось, и его пришлось выкинуть. У светофора возле моста появился шериф Лукас, который по традиции выписал деду штраф за нарушение правил движения. Тем временем часть зрителей освистывала шерифа. Мистер Фрукт вспомнил про свои основные обязанности и стал пропускать машины через перекресток. Мистер Капсинет, священник дедовой церкви, читал главы Евангелия о шествии Иисуса по улицам Иерусалима и о распятии на Голгофе вместе с двумя разбойниками. Он вдохновенно вещал о тьме, накрывшей землю, и о крике отчаяния, вырвавшемся у Иисуса: «Или, Или! Лама савахфани?» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?») И вновь, в который уже раз за минувшие столетия, была произнесена фраза: «Воистину Он был Сын Божий».

Дед ходил туда-сюда мимо лавочек, торговавших обувью и нижним бельем, мимо конторы по продаже недвижимости. Пот обильно заливал ему лицо, но глаза оставались безмятежными, поскольку он знал, что служит Господу наилучшим из известных ему способов. Мы с Саванной продавали лимонад напротив магазина одежды Сары Постон. На Люка была возложена обязанность остановить деда посреди пути и поднести к его губам картонный пропарафиненный стаканчик с уксусом. Затем брат играл роль Симона Киринеянина, помогая деду нести крест. К началу третьего часа дед спотыкался уже по-настоящему. Когда он рухнул в последний раз, то не смог подняться до тех пор, пока мы с Люком не подоспели и не убрали с его тела крест. С правого плеча по белым одеяниям текла тонкая струйка крови. Дед встал, улыбнулся и пообещал Люку, что к вечеру его подстрижет. Потом он продолжил свой путь, шатаясь из стороны в сторону.

Ни тогда, ни сейчас я не знаю, как относиться к трепетному дедовскому почитанию Слова Божьего. Будучи подростком, я считал этот «крестный путь» унизительным. Но Саванна посвятила ему несколько удивительно красивых стихотворений, назвав действо «скромным Обераммергау [120] странствующего парикмахера».

Когда «крестный путь» Амоса Винго завершился, мы подхватили деда, не дав ему упасть, и понесли к лимонадному лотку. Там мы растерли ему лицо льдом и заставили выпить кружку лимонада. Я чувствовал, что святость — самая опасная и неизлечимая на земле болезнь.

Потом мы уложили деда на тротуар. Он дрожал и заговаривался. Вокруг столпились зрители. Некоторые просили, чтобы дед расписался на их Библии. Отец снимал финальную сцену.

Дав деду немного отдышаться, мы с Люком поставили его на ноги и, поддерживая под руки, повели домой.

— Дед, ты просто великолепен. Ты бесподобен, дед, — повторял Люк.

Консьерж в подъезде дома, где жила доктор Лоуэнстайн, встретил меня недоверчивым взглядом. Он так следил за каждым моим шагом, словно был уверен в моих преступных намерениях. Это был крупный мужчина, наряженный в пышную ливрею старинного покроя. Он с чрезвычайной серьезностью выслушал мое имя, после чего позвонил в соответствующую квартиру. Парадная была заставлена мебелью с потрескавшейся кожаной обивкой, что придавало ей меланхоличную элегантность мужского клуба, члены которого почти согласились допускать женщин.

Убедившись, что меня действительно ждут, консьерж махнул в сторону лифта и снова уткнулся в «Нью-Йорк пост». В руках у меня был объемистый пакет и сумка, однако я ухитрился надавить на нужную кнопку. Кабина вздрагивала, тросы скрипели; лифт полз настолько медленно, что казалось, поднимался откуда-то из морских глубин.

Бернард поджидал меня возле входной двери.

— Добрый вечер, Бернард, — поздоровался я.

— Привет, тренер. Что это вы с собой принесли?

— Еду и еще кое-что, — ответил я, входя внутрь.

Осмотревшись, я даже присвистнул.

— Боже, да у вас не квартира, а филиал музея Метрополитен.

Прихожую украшали несколько стульев с плюшевыми спинками, несколько ваз-клуазоне [121] , три столика, небольшая люстра уотерфордского хрусталя [122] и два мрачноватых портрета, написанных где-нибудь в восемнадцатом веке. В створе раскрытых дверей гостиной виднелся рояль и портрет Герберта Вудруффа, играющего на скрипке.

— Ненавижу это, — признался Бернард.

— Теперь понимаю, почему мама не разрешает тебе заниматься с гантелями дома, — усмехнулся я.

— Вчера вечером она изменила правила. Теперь можно, но только когда нет отца и только у себя в комнате. Пришлось спрятать гантели под кровать, чтобы он не видел.

— Если твой отец хочет, я могу составить программу по оздоровлению и для него. Тогда вы могли бы тренироваться вместе.

Потрет маэстро Вудруффа висел над камином; на меня глядел человек с тонкой костью и тонкими губами. Последнее предполагало как рафинированность, так и жестокость характера.