— Будет, Федосьюшка, уймись. Царевна ты, не крестьянская дочь, чтоб голосить по покойникам. Невместно тебе, вот что.

— Да я при тебе только, царевна-сестрица. К Софьюшке толкнулася — она и слушать не стала. Мол, недосуг. С боярами сидит в Крестовой палате.

— И правильно сказала. Дела у нее теперь государственные. Все расчесть да сообразить надобно, не то что в тереме у печки бока греть.

— И панихиды по убиенным не отслужила. Государь Иван Васильевич хоть и Грозный, а завсегда по всем казненным панихиды служил.

— Почем знаешь, Федосья Алексеевна?

— Мамка сказывала.

— А ты поменьше бабьего стрекоту слушай. Когда хотел, тогда и служил, иначе бы ему из храма не выходить было. Ты о скольких убиваешься, а на нем тысячи были.

— Так это потому…

— Хватит! Мало знаешь, чтоб рассуждение иметь. Ничего бы Пустосвяту не было, кабы за ним стрельцы не стояли.

— Ничего не пойму. Разве не стрельцы за Милославских заступилися? Разве не они братца Иоанна Алексеевича выкликнули, а за ним и Софьюшку правительницей? А они за Пустосвята, все говорили, горой.

— То-то и оно, что горой. Волю взяли государевы приказы отменять. Ты лучше припомни, как оно 15-го то мая было.

— Так не видала я ничего. Не то что на крыльцо — к окнам и то нас не подпустили.

— Незачем было. Сама тебе расскажу. Артамон Матвеев, как в Москву из ссылки вернулся, в тот же день царице Наталье да боярам толковать стал, мол, стрельцов пора давно к рукам прибрать. Слух о том по Москве пошел. Стрельцы зашумели. А уж как другой слух, будто братца Иванушку Нарышкины убили, неведомо кто пустил, тут и вовсе в Кремль кинулися.

— Кто ж бы глупость такую придумал? Подумать страшно.

— Глупость? Молодая ты еще, Федосьюшка. Не летами — мыслями молода, оттого и спрашиваешь.

— Прости, Христа ради, царевна-сестрица. Ай, правда, много болтаю. Ты уж дальше-то расскажи.

— А дальше Матвеев догадался царицу Наталью с обоими царевичами на крыльцо вывести. Патриарх тоже к тому причинился — бунта забоялся. Они бы своего и добилися — стрельцы поуспокаиваться стали. Да тут князь Михайла Юрьевич Долгоруков кричать принялся, чтоб быстрее расходилися.

— Так начальник же он стрелецкий, чего ж ему было не прикрикнуть? Стрельцы слушаться его должны, разве не так?

— Послушались! Накинулись на князя и убили.

— Господи помилуй! Звери какие!

— А ты дальше, дальше послушай. За Матвеевым черед пришел стольника Федора Салтыкова, дьяка Ивана Ларионова с сыном Василием, князя Григория Ромодановского с сыном Андреем, Юренева, бывшего стрелецкого начальника Горюшкина, главного начальника стрельцов князя Юрия Долгорукова, боярина Языкова. Кстати и брата царицы Натальи прихватили — Афанасия Кирилловича. Вот теперь и думай, по ком панихиды служить, кого в Синодик записывать. Думаешь, всех тебе назвала? Кого вспомнила.

— Вот про что я и толкую: залили Кремль людской кровью. Силушки моей нету по тем местам ходить, из окошек глядеть. Только ведь будто они и на следующий день во дворце бушевали. Помню, как царица Наталья голосила, простоволосая по переходам бегала, кричала, что семью ее всю вырезали.

— На следующий день стрельцы во дворце еще нескольких человек порешили и требовали Ивана Кирилловича Нарышкина.

— Того, что Оружейной палатой правил?

— Его самого. Наталья поначалу слышать не хотела, — уговорили. Выдала сама брата стрельцам. Пытали его и убили.

— А потом стрельцы челобитную подали, чтобы быть двум государям? Это после того, как Хованского их начальником сделали?

— Вишь, сама все помнишь. Значит, захочешь, сама во всем разберешься, чем причитать бестолку. Боролись стрельцы с изменой — за то им и столб памятный у Василия Блаженного поставлен, чтобы всем их заслуги известны стали. Да только мало им того стало. Вот теперь Софье Алексеевне и приходится их к рукам прибирать.

— А ты скажи мне, Марфушка, правда ли в теремах толкуют, будто вчерась староверы после прений о победе своей кричать на площади принялись, будто не поддались они ни преосвященному, ни Софье Алексеевне? По всей Москве с кликами разошлись?

— Вот утром государыня-правительница и приказала всех крикунов сыскать и на Красной площади казнить. Чтоб другим не повадно было победы над государями своими праздновать.

— И с тобой Софьюшка говорила?

— Говорила.

— И ты…

— Что я? Присоветовала, покуда не поздно, власть употребить. Что так смотришь? В святой обители и то без пыток да казней не обходится, а в миру что уж.

…Вот и Новогодие подошло. Вроде по-нашему все сложилося. Нет больше у Нарышкиных силы, нет своих людей. А боязно. Господи, как боязно. Свои в семействе страшны, чужие того опаснее. Хованский чего только со стрельцами своими не измышляет. Всей Москвой командует. Того гляди, во дворец и являться перестанет. Князю Василию Васильевичу с таким не сладить. Где там! Один, без стрельцов, никуда не ходит. Слово скажет, стрельцы подхватывают. До того дошел, при владыке двоеперстием крестное знамение творит и посмеивается. Софья одернула было, волком глянул: у нас, мол, царевна, разговор еще впереди. Много ты Хованским должна, дай срок — придется расплачиваться. Бояре все переменяться стали. Кто дворца сторонится, кто Хованским честь оказывает, дружбу заводить начинает. Ни государям, ни сестре лишний раз поклониться не торопятся. Мне Тараруй сгрубил, мол, жить тебе, царевна, надо бы в монастыре Заиконоспасском, книжки церковные с попами править. Все едино, мы книжки эти порченые в кострах пожжем, как Никита мученик говорил, а могилу вашего Симеона Полоцкого, что против него воевал, с землей сравняем. Не заслужил еретик проклятый камня надгробного, не заслужил. Папежник он, ваш Симеон, нам, стрельцам, да и народу не надобен. Так сердце и зашлось. Оборвала проклятого: не его холопье дело царские указы обсуждать. Вскинулся: а слыхала, царевна, на Руси царей-то, было время, и выбирали. Годунова Бориса и без Боярской думы выбрали. Шуйского Василия. Да и прадеда твоего, никак, выбирали. Акромя него достойных престола людей немало было. У стрельцов тоже голос есть — вспомни май-то нынешний.