Шрифт:
— Нет, нет, у царевны Ирины Михайловны она. Иной раз на ночь ее принесет, иной раз и ночевать у себя оставит.
— Помнится, это царевна Татьяна Михайловна деток-то любила да приголубливала. А теперь что же?
— Вот поди ж ты. Теперь, как Марфушка на ножки встала, с ней одной и занимается. Мамка государева говорит, чисто старица Великая с самой царевной Ириной Михайловной. Веришь, кукол ей устраивает, за лоскутами в Мастерскую палату посылает, из торговых рядов велит игрушки приносить. Только больше с книжками сидит — грамоте царевну Марфу Алексеевну обучает. Пять лет дитю, а все буковки в букваре показать может, да бойко так.
— Государь, поди, учить Марфиньку будет.
— Да нет, учителей решил брать, как царевич подрастет. Годок-другой подождать придется.
— Поди, преосвященный так сказал.
— Откуда мне знать, Аннушка. Одно только — государь говорил, будто в Полоцке ученого монаха [45] встретил. Рацею [46] тот в честь государя преотличнейшую сочинил, и такой рацеи никому в Москве не сочинить. Сама слышала, как боярину Ртищеву сказывал. Мол, всенепременно надо бы того монаха Симеона Полоцкого в Москву взять, то ли к Печатному двору, то ли в школу какую, а там и к царским детям приставить.
45
Речь идет о Симеоне Полоцком (1629–1680) (в миру Самуил Емельянович Ситнианович-Петровский), русском и белорусском общественном и церковном деятеле, просветителе. В 1664 г. переехал из Полоцка в Москву, где Алексей Михайлович поручил ему обучать молодых подьячих Тайного приказа. С 1667 г. Симеон был наставником царских детей (царевичей Алексея и Федора и царевны Софьи), для которых он специально написал несколько сочинений («Вертоград многоцветный» (сборник стихов), и др.). По поручению церковного Собора (1666), созванного для суда над патриархом Никоном и вождями раскола, написал богословский трактат «Жезл правления». Участвовал в организации в Москве Славяно-греко-латинской академии. В конце 1678 г. открыл в Кремле типографию, где печатал книги, привлекая к работе художников и мастеров гравюры. В русскую литературу вошел как талантливый драматург, поэт, проповедник, создатель силлабо-тонического стихосложения.
46
Рацея— речь, длинное наставление, поучение.
— И преосвященный согласился?
— Ну, что ты, Аннушка, преосвященный да преосвященный! Придет время, государь ему и скажет, а пока…
— Вот и я о том: пока…
19 апреля (1658), на день поминовения священномученика Пафнутия, иерея Иерусалимского, и святителя Трифона, патриарха Константинопольского, а также преподобного Никифора игумена, царь Алексей Михайлович повелел все Кремлевские и Белгородские ворота переименовать, писать и называть: Фроловские — Спасскими, Куретные — Троицкими, Боровицкие — Предтеченскими; в Белом городе Трехсвятские — Всесвятскими, Чертольские — Пречистенскими и улицу Пречистенкою; Арбатские — Смоленскими и улицу Арбат Смоленскою; Мясницкие — Фроловскими.
— Не гневись, великий государь, только никак в толк не возьму, пошто патриарху такую сумятицу в Москву вносить. Назывались ворота и назывались, назывались улицы и назывались. Сам посуди, были Фроловские ворота в Кремле, теперь оказались в Белом городе. Мне, грешному, не разобраться, а простолюдину что делать?
— Что тебе-то за печаль, Семен Лукьянович? Своих дел у тебя мало? Все бы ты спрашивал да свое доказывал!
— Да что ж тут докажешь, государь! Я только осведомиться хотел — больно толков по городу много пошло. Ни к чему ведь это народ мутить. Вон Никон чего среди попов наделал — только что не в волосья друг дружке вцепляются. Теперь и за Москву принялся. Люд-то московский взбунтовать проще простого — гляди, дороговизна какая пошла. Медный рубль уже в десять раз дешевле серебряного стал. Жить-то людишкам как? А тут опять перемены.
— Ну, от таких перемен людишкам ни тепло, ни холодно.
— Знаю, государь, что прогневать тебя могу, все знаю, да терпеть боле сил нету. Ни тепло, ни холодно, говоришь. А откуда им знать, чего дальше из перемен-то никоновских будет? Рубли медные чеканить стали, тоже по первоначалу перемен не видать было. Прочности, прочности в жизни не остается, вот что! Ты дьяков-то порасспроси, о чем людишки в Торговых рядах да на Ивановской площади толкуют, какого зла для себя ждут. А ведь тебе, великий государь, спокойствие в Москве надобно, тебе еще воевать идти, город на произвол судьбы оставлять. Меня не слушаешь, вот у князя Алексея Никитича спроси. Думаешь, потому боярин Трубецкой молчит, что со мною не согласен? Да скажи ты государю, князь, — раз козе смерть! — всю правду скажи!
— Прав Семен Лукьянович, государь, что там говорить — во всем прав. Не порядок это — смута одна. Патриарху лишь бы власть свою во всем доказать, чтобы все его силе дивились, его одного слушали.
— Думаешь, князь, от одних твоих слов указ царский отменять буду?
— Да Бог с ним, с указом. Что сделано, то сделано. Нынче уж не исправишь, коли захочешь. Слово не воробей: вылетит — не поймаешь. По мне, великий государь, смута церковная куда страшнее. Ладно, попы промеж себя свою правду ищут, так ведь и прихожан в свои распри втягивают. Того гляди, брат на брата с дубиной пойдет.
— Не вам, воеводы, преосвященного судить.
— Кто ж его судит! Пусть по своим владениям порядки свои заводит, в дела государственные не мешается. Не думай, государь, народ все примечает, а там и во власти сомневаться начнет, волю брать. Тогда что, великий государь?
Пошли Стрешнев с Трубецким. Вона как разволновали. Только вот если подумать, и впрямь в патриаршью Крестовую палату, что в твой дворец входишь. Из сеней просторных на восток большие двери. Насупротив дверей, под иконостасом, патриаршье место — кресло с бархатною подушкою да бархатным подножием. Да и бархат особый — золотой по червчатой земле. По сторонам от патриаршьего места лавки под полавошниками, на каждый случай особыми. На каждый день святейший разрешал суконные зеленые класть, по праздникам — бархатные. Иной раз бархат рытый по красной земле с травами черными, иной — по зеленой земле тоже травы черные. А полавошники все подложены крашениною лазоревою. Коли край и откинется, поглядеть не стыдно. От патриаршьего места до входных дверей на полу попона пестрая, по праздникам — ковры богатейшие, один другого дороже да краше. Не случайно говорили, какие купцы с востока в Москву ни приедут, весь товар сначала святейшему кажут: не приглянется ли что.
Сколько раз к святейшему ни захаживал, все надивиться не мог. Не по мирскому чину палата изукрашена — разве что подоконники под сукнами лазоревыми, — а царским покоем смотрится. Чего одно паникадило огромное посеред палаты стоит, да еще с часами в нижний ярус вделанными! Звон и тот святейший придумал на Ивановской колокольне, чтобы к себе гостей прямо в Крестовую палату созывать. Все духовные пуще грома небесного боялись его с благовестом спутать, вовремя на патриаршье сидение не прибыть. Мало что святейший в Крестовой по некоторым дням вечерню и утреню слушал, настоял, чтобы общее торжественное моление с царем да боярами в навечерии праздников Рождества Христова и Богоявления тут же происходило.