Февраль (1660) — в Москве был созван собор для решения вопроса о патриархе.

— Видишь, великий государь, весь Собор, как один человек, порешил Никона патриаршьего сана лишить. Нонича, кажись, каждый уразумел, сколько вреда гордыня его принесла. А ты будто и не рад вовсе. С твоих же государевых плеч обуза спадет. Давно пора! Больно милостив ты у нас!

— Что ж, боярин, до конца приговора Собора не договариваешь. Сан с себя святейший и так уж давно сложил — за митру патриаршью не держался.

— На словах, великий государь, только на словах!

— А на деле, скажешь, собор Воскресенского монастыря строил — восьмое чудо света.

— Что собор, государь, Митяй Полозов недавно оттуда вернулся, сказывает, скит себе построил — как есть второй свой дворец кремлевский. Вот и план Митяй срисовал, каково? Тут тебе и жилье, тут тебе и храмы, да сколько! В полуподвале храм на четырех столпах с четырьмя покоями жилыми, на первом этаже — трапезная да две кельи, на втором — покои патриаршьи из трех комнат и еще один храм, да на кровле — келья патриарха и звонница. Повсюду печи ценинные узорные с лежанками. Кругом роща березовая шумит. Рай да и только. Весь скит изразцами цветными изукрашен да выбелен. Да он себя, великий государь, иначе как во дворце и не мыслит. Потому Собор за гордыню его и положил лишить Никона чести, архиерейства и священства. Кабы Епифаний Славинецкий [50] не вмешался, все бы сразу и устроилось. Он один многих смутил — вот теперь и решай, что делать.

— А про что Епифаний толковал?

— Будто коли архиерей добровольно с себя сложит власть, нельзя, мол, его сана лишить да права по архиерейскому чину служить. На то вину доказать надо да суд назначить.

— Ну, раз правило такое…

— Да нешто ты, великий государь, крикуну такому верить станешь? Чего это он один шумит, а не все архиереи? Может, просто руку Никона держит да время тянет?

— Время-то что тянуть — все едино сана Никону не вернуть.

— Верно, не вернуть. Только он сам хочет в выборах да поставлении нового патриарха участие принимать. Неужто на то ему волю давать? Ведь опять все в свою пользу повернет — больно ловок да и Собор свой в руках крепко держит. Вон сколько соборян при себе в Воскресенском монастыре кормит.

— А что тяжба его с Боборыкиным? Как Монастырский приказ решил: кому землю присудил?

— Ох, государь, и сказать-то страшно. Монастырский приказ землю Боборыкину отказал, а Никон возьми да прокляни Боборыкина-то! Вот и поди, патриарх — не патриарх, а с проклятьем каково жить? И никакой управы на владыку нету.

— Ничего не скажешь, дело не простое, но и сплеча его не решить. Вот митрополит Газский Паисий присоветовал всем вселенским патриархам 25 вопросов про Никона послать, имени его не называя. Вроде как для примеру. Что святейшие решат, то и приму, а пока пусть живет в монастыре, лишь бы в Москву не наезжал. Видеть его не хочу, и конец.

Двадцать третьего февраля (1660), на память Поликарпа, епископа Смирнского, и преподобного Александра монаха, начальника обители «Неусыпающих», царь Алексей Михайлович чествовал торжественным столом в Золотой палате рать А. Н. Трубецкого. Сам князь Трубецкой получил в награду шубу бархат золотой в 360 рублей, кубок в 10 фунтов, в придачу к окладу 200 рублей и прародительскую князей Трубецких вотчину — город Трубчевск с уездом.

— Потолковать с тобой, князь Алексей Никитич, решил. А в шатерную палату позвал, чтобы глаз любопытных поменьше округ было. Голова от дворцовых пересудов пухнет. Иной раз за цельный день с мыслями не соберешься — колготня одна. Беда моя — стар ты стал, князь. Погоди, погоди, сил в тебе на государские дела, может, и хватит, а в поле боле посылать не хочу. Пускай иные, что помоложе, мокнут да зябнут — ты мне в Москве нужен. Верю тебе, Алексей Никитич, как себе верю.

— Благодарствуй на добром слове, великий государь. Милостью твоею и так, аки солнцем ясным в погожий день, обласкан. Что прикажешь, все сделаю, расстараюсь.

— Знаю, знаю, боярин. Но о ратных делах наших нелегкий у нас с тобой разговор будет. Ой, нелегкий…

— О Василии Борисовиче ты, великий государь, поди, печалуешься. Не так ли? Шереметева потерять — великая беда, знаю.

— О Шереметеве потом скажешь. Ты гляди, князь, словно силы небесные от нас отвернулися. В июне Иван Андреевич Хованский Брест взял, до основания город выжег. Не успел гонец с радостным известием до Москвы доехать, другой ему вдогонку: наголову разбит боярин Чернецким да Сапегой.

— У Ляхович.

— Ну, ты все те места наперечет знаешь. Как такое могло случиться? Как Хованский промашку такую допустил?

— Грех да беда на кого не живет, государь. Не разбирался я с Хованским. Может, измена какая — среди офицеров иноземцев-то хватает. Кто больше посулит, к тому и переметнется. Одно слово — наемники. А может, амуницию во время не подвезли, пороху али еды не хватило. Войсковое хозяйство, сам знаешь, непростое. Главнокомандующему за всем уследить надобно, а людишки — людишки-то разные попадаются. Один свое дело справно делает, другой норовит и своей корысти не упустить. Там сплутует, там чего умыкнет, на что позарится.