— На то и государь, чтоб свою волю творить. Зато сама царица. При таком-то муже да брате чем не житье.

— Может, и так. Софьюшка тут наша досадовала, что столов у нее даже на нашей половине не бывает, как у государя-братца теперь завелись.

— Никак, на Иллариона Великого [87] большой стол был. Кушанье отошло вечернее в двенадцатом часу ночи-то. Будто бы какими только играми государя-братца не тешили. Немчин в органы играл. Иные в сурну [88] и в трубы трубили, в суренки играли да по накрам [89] и литаврам били.

— Неужто правда, духовник государя-братца Андрей Савинов тоже у кушанья был? Поди, напридумывали на него.

— Какое напридумывали! Сидел промеж бояр и дьяков. Государь-братец больно радостен был. Потчевал всех водками, ренским да романеею допьяна. Андрей Савинов громче певчих пел, едва в пляс не пошел. Еле до двора его доволокли, благо близко — все в Кремле. Государь-братец объявил, что такое великое потчеванье перед тем, как в Преображенское двору ехать.

— И нам собираться надоть?

— Полно тебе, Арина Михайловна, да кто о нас вспомнит! В Преображенском не то что нам с тобой, поди, царевичам да царевнам места не найдется.

— Как так царевичам?

— Ну, царевичам, может, и найдется, а царевен никто упреждать не стал. Вот и суди потом Софьюшку за язычок-то ее вострый.

24 октября (1674), на день памяти преподобных Арефы, Сисоя и Феофила, царь Алексей Михайлович по поводу переезда царского семейства в Преображенское делал выход по кремлевским монастырям и подворьям, в соборы Успенский и Архангельский и к Николе Гастурнскому. Следом за царем ходила царица Наталья Кирилловна с младшими царевичами и царевнами, в сопровождении бояр, мам и верховых боярынь.

1 ноября (1674), на день памяти бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана Ассийских и матери их преподобной Федотии, царь Алексей Михайлович выехал со всем своим семейством в село Преображенское.

— Государь-батюшка, мальчишка к тебе из Москвы.

— Какой еще мальчишка?

— Духовников сынок. На лошаденке прискакал, еле живой. Грамотку вот тебе от батюшки свово привез. Прочтешь ли аль с мальчонкой сам поговоришь?

— Мальчонку сюда давай, да поторапливайся — дело, видать, нешуточное. Неделю с небольшим как распрощалися с отцом Андреем.

— Великий государь, милостивец ты наш, единая надежда и защита, помоги батюшке, Христа ради, помоги. Беда у нас приключилася, такая беда!

— Встань, Саввушка, встань! Полно тебе сапоги-то целовать — толком объясни.

— На цепь, на цепь батюшку святейший посадил! Яко колодника, в железа заковал. Так батюшке и сказал, что священства лишит да в темнице сгноит. Государь ты наш, сжалься над нами, сиротами! За что ж нам такое наказание? За что срам такой? Уж батюшка ли тебе, великий государь, не служил верой и правдой, тебе ли верным слугой не был!

— На цепь? В железа? И мне словом не обмолвился? Царского духовника без ведома мово смирил? Да как такое стать могло? Кто там есть — Перфильич, Антипа, собираться! Сей час собираться! В Москву еду! Во всем сам разберусь! Слыхал, Богдан Матвеевич, какие без меня порядки в Москве завелись? И ты со мной поедешь. Нет, вперед ступай да извести Долгорукого с Артамоном Сергеевичем — пусть с утра в сенях меня дожидаются.

— Ушам своим, великий государь, не верю! Чтобы владыка во дворце распоряжаться стал? Не иначе дух никонианский в святейшем ожил.

— Никонианский! Не сломили мы его, видно, на том Соборе. Сана Никона лишили, а своеволие его жить осталось. Да не слыхал ли часом, Богдан Матвеевич, о чем ему там пошло? Быть такого не может, чтобы слухи по Москве не ходили.

— Всех слухов, государь, не переслушаешь.

— Значит, ходили. Говори о чем, боярин Хитрово, ничего не утаивай!

— Да что ж сказать тебе, государь, болтали, будто донос на отца Андрея святейшему был, а святейший по нему дознание распочал. Весь приход былой расспросил, слуг всех в доме духовниковом на спытки взял.

— И мне не доложили?

— Не гневайся, государь, кому же докладывать-то тебе было? Из попов никто бы не решился, да ты и сам подтвердил, что суд и расправу над ними одному патриарху творить, а мирским не мешаться.

— А ты что ж, боярин?

— Не мои это дела, государь. Да и то сказать, покуда не проверишь, нешто мыслимо слух твой государский пустозвонством всяческим занимать.

— Власть свою кир-Иоаким над царем показать решил!

— Коли глупость скажу, прости, великий государь, только, по моему разумению, владыку досада берет, что больно благоволишь ты духовнику-то своему. С ним и время проводишь, с ним и веселишься, за столом сидишь. Как тут не подосадовать-то.