Лишь в последние десятилетия исследователи сошлись на том, что первоначально все-таки А. А. Шахматов

«…был прав, когда оценил рассказ…о великом побоище иже на Дону как древнейшее сообщение о Куликовской битве» [534] .

Ныне считается общепринятым, что краткая повесть о Куликовской битве восходит к своду 1408 г. и не является сокращением пространного ее варианта. Следовательно, именно она является самым ранним источником, отобразившим побоище на Дону. Вместе с тем, специалисты расходятся в ее абсолютной датировке, хотя в своих спорах и не выходят за рамки последнего десятилетия XIV первого десятилетия XV в. Поэтому придется согласиться с точкой зрения В. Н. Рудакова:

«…Вероятнее, наиболее правильным является оценка краткой летописной повести…о великом побоище, иже на Дону в качестве памятника, появившегося в конце XIV начале XV в. и приобретшего окончательный, дошедший до нас вид в результате той летописной работы, которую вели составители…свода 1408 г.» [535] .

В отличие от краткой, пространная редакция летописного повествования испытала на себе явное влияние более поздних текстов, в частности Задонщины. По мнению большинства исследователей, повесть о Куликовской битве, дошедшая в составе Новгородской четвертой и Софийской первой летописей, могла появиться не ранее 40-х гг. XV в. [536] . При этом датировка ее оказывается напрямую связанной с установлением времени создания Задонщины. Между тем литературная история этого источника вызывает наибольшие споры у специалистов. Задонщина сохранилась в шести списках, ни один из которых не дает достаточно ясного представления о ее исходном тексте [537] . Поэтому все публикации этого поэтического произведения представляют собой более или менее удачные реконструкции. Естественно, исследователи существенно расходятся во мнениях относительно того, какой из сохранившихся списков передает наиболее ранний текст, не говоря уже о сколько-нибудь точных датировках Задонщины. В число аргументов, на которые ссылаются исследователи, пытающиеся определить время появления поэтического описания Мамаева побоища, входят все мыслимые доводы, вплоть до признания эмоциональности восприятия событий свидетельством в пользу создания Задонщины современником, а, возможно, участником битвы [538] . С другой стороны, наиболее поздние датировки относят ее текст к середине второй половине XV в. Terminus ante quem в таком случае является дата Кирилло-Белозерского списка. Пожалуй, и здесь лучше согласиться с В. Н. Рудаковым:

«…При указанном разбросе мнений и шаткости доводов относительно времени создания произведения, наиболее правильным считаю остановиться на точке зрения о возможности появления…Задонщины во временном промежутке от конца XIV до 70-80-х гг. XV в., не настаивая при этом на более узких датировках памятника» [539] .

Самым поздним и, одновременно, наиболее обширным памятником Куликовского цикла является, по общему мнению, Сказание о Мамаевом побоище. Оно известно приблизительно в полутораста списках, ни один из которых не сохранил первоначального текста. Их принято делить на восемь редакций: Основную, Летописную, Распространенную, Киприановскую, редакцию летописца Хвороетанина; западнорусскую переработку; редакцию, переходную к Синопсису, и редакцию Синопсиса Иннокентия Гизеля [540] . Наиболее ранними являются первые три из них [541] .

Датировки Сказания имеют разброс от конца XIV первой половины XV в. [542] . до 30-40-х гг. XVI в. [543] . Судя по всему, наиболее доказательна датировка, предложенная В. А. Кучкиным и уточненная Б. М. Клоссом. По ней, Сказание появилось не ранее 1485 г., скорее всего во втором десятилетии XVI в. [544] .

Соответственно, серьезные споры вызывает достоверность сведений, приводимых в Сказании. Так, А. Ю. Якубовский, говоря о его Киприановской редакции, отмечает:

«…Историческое повествование о походе Мамая 1380 г. и о знаменитой битве на Куликовом поле, находящееся в составе Никоновской летописи, представляет собою выдающийся исторический документ. Он не только проникнут глубоким патриотизмом, не только хорошо литературно обработан, но и содержит много интересного фактического материала, а главное стоит на уровне глубокой политической зрелости и мудрости» [545] .

Зато другие исследователи убеждены в недостоверности большинства фактов, приводимых в…Сказании [546] . При этом, однако, сплошь и рядом подчеркивается, что, несмотря на позднее происхождение текста, он опирался на некие ранние источники, откуда якобы и была почерпнута оригинальная информация Сказания, которая не имеет явных признаков искажений исторической реальности. Показательна в этом отношении характеристика текста Сказания М. Н. Тихомировым:

«…Сказания эта сложного состава и предполагают какую-то общую основу, так как последовательное происхождение редакций не доказано… Общее впечатление от сказаний неблагоприятное: они кажутся громоздкими и неясными. Множество недомолвок и ошибок, длинных и нескладных вставок из церковных книг в виде текстов и молитв испещряют повествование. Имеются и прямые искажения действительных событий. Например, явным подлогом являются беседы митрополита Киприана с Дмитрием Донским, так как известно, что Кип-риан не имел прямого касательства к Куликовской битве.

И тем не менее за всеми особенностями различных редакций о Мамаевом побоище в них обнаруживаются черты, восходящие к какому-то древнему тексту, близкому ко времени Дмитрия Донского и Куликовской битвы. <…> [Причем] очевидна древняя основа сказаний о Мамаевом побоище не в риторических, а в подлинно исторических деталях. <…>

Позднейшие наслоения церковного характера исказили первоначальный памятник… и только под верхними слоями мы различаем его жизнерадостную и светлую основу, гражданский, светский характер, типичный для московской литературы времен Дмитрия Донского. <…> Особенно печальным для московской литературы было влияние литературных вкусов Киприана, ловкого и бесчестного интригана, напрасно возведенного в ранг реформатора русской письменности историками древнерусской литературы. Особой бездарностью в повестях о Мамаевом побоище отличаются как раз тексты, где появляется имя Киприана как участника событий» [547] .

Как бы то ни было, представляется совершенно справедливой точка зрения В. А. Кучкина, отдающего в своих реконструкциях предпочтение ранним летописным вариантам повести о Мамаевом побоище (в частности, тексту, сохранившемуся в Рогожском летописце). Однако большинство авторов с удовольствием использует гораздо более красочные и подробные поздние рассказы, прежде всего Сказание о Мамаевом побоище. Действительно, только из его текста мы узнаем о посылке Захарии Тютчева к Мамаю с дарами, посещении Дмитрием Троицкого монастыря и получении там благословения от Сергия Радонежского, о приготовлениях к походу и уряжении полков, подробный маршрут движения к Куликову полю, о поединке Пересвета с ордынским богатырем, о том, как в начале боя Дмитрий обменялся доспехами и конями с Бренком, и о героической гибели самого Бренка, о роли, которую сыграл в ходе сражения засадный полк во главе с Владимиром Андреевичем Серпуховским, и о поисках великого князя после битвы. Только из Сказания мы узнаем,