Исчезла стипендия, студенческий билет, обеденные карточки в невероятной давке московских трамваев. Забыв, что он голоден, что впереди предстоит целый голодный месяц, он только стонал:

— А мать… как же теперь она… Больная… она же ведь ждет.

Мы обошли всю группу, собрали с каждого по рублю. И группой решили, что каждый из нас, по очереди, один день свой обед отдаст ему.

Прошло дней десять. И вдруг ко мне явился сияющий Ваня. Его широкое лицо расплылось в счастливой улыбке. Положив на стол все, что собрали для него студенты, сказал:

— Пожалуйста, раздай и поблагодари ребят.

— Ты что, наследство, что ли получил? — удивилась я.

— Почти… — улыбнулся он, протянув мне письмо.

Безграмотным почерком было написано:

— Прости друг, бывает, и я ошибаюсь. Развернув свою добычу, я увидел, что обворовал нищего студента. У меня тоже есть совесть. И вот тебе подарок за мое тебе беспокойство, двести рублей. Половину отправь своей старушке.

У Вани вместе со стипендией был список его расходов, баланс был явно отрицательный. Мы все были в восторге от такого честного вора.

Ольга уехала, и мне казалось, что что-то во мне рухнуло, оборвалось, она как будто увезла с собой частицу меня. Я с нетерпением ждала писем, но их не было. Я стала более замкнутой, более сдержанной на комсомольских собраниях, меня уже раздражали пафосные выступления горе-активистов, я садилась куда-нибудь подальше в угол, чтобы меня не замечали, и молчала, а если предлагали куда-нибудь меня выбрать, я искала уважительную причину, чтобы отказаться.

В те далекие времена происходили открытые голосования, председатель или кто-либо из президиума обычно предлагал собранию несколько кандидатур и просил всех высказаться по поводу каждой из них, кто за, кто против, а сами кандидаты могли либо согласиться, чтобы их избрали, либо дать себе так называемый «самоотвод». И после этого проходило открытое голосование.

Такое мое поведение было необычным, так как в комсомольских кругах меня часто выдвигали и отправляли, как тогда говорили, на проведение всяких ответственных общественных мероприятий.

Лиза понимала меня и, боясь за меня, выступала в качестве моей защитницы:

— Уважим просьбу Нины, — и предлагала другую кандидатуру вместо меня. А после собрания меня журила:

— Возьми себя в руки, так нельзя, это может кончиться для тебя плохо.

— Мне все равно, — отвечала я, — в Сибири тоже люди живут. А ты мне скажи: все-таки за что туда ссылают?

— За дело. Да перестань ты, наконец. Помни, что правительство лучше нас знает, что делает. Пойдем лучше ко мне сегодня, — предлагала Лиза.

Жила Лиза — «наша парттысячница», как мы говорили — очень скромно. Семья у Лизы была большая, ютилась в двух крохотных комнатушках, которые она получила, как парттысячница, в общежитии на Усачевке. Лиза, ее муж Вася — тоже студент Промакадемии, маленький, вечно больной ребенок, мать и два брата — младший Ваня, студент нашего института, и старший Костя, свободный художник, без конца имевший какие-то неприятности с блюстителями порядка. Оба они были великолепные музыканты, играли на всех инструментах, которые попадали под руку. Особенно этим отличался Костя. Анекдоты, в том числе антисоветские, рассказывал с таким мастерством и юмором, что даже сильно партийная Лиза не могла не хохотать.

Мать кормила семью ужином, подавая на стол крохотные порции еды. Я всегда отказывалась, мне казалось, что у нее все рассчитано, так что если я съем что-нибудь, то кто-то останется голодным.

После ужина мать укладывала вечно плачущего ребенка спать, а мы с Лизой садились заниматься. В непогоду Лиза не отпускала меня, оставляла ночевать, стелила мне на длинном сундуке, а чтобы ноги не свешивались, подставляла стул. В такие вечера ребята далеко за полночь развлекали нас игрой на гитаре, балалайке, скрипке, гитаре и, как я уже сказала, на всем, что под руки попадет.

После ссылки Ольги к Наташе я ходила редко. Я избегала встречаться с Гриневым, его покровительственный тон при встречах меня раздражал.

23 февраля празднуется ежегодно День советской Армии и Военно-Морского Флота. В этот день мне выпала не только честь присутствовать на празднике, но мне даже доверили приколоть красный бант к груди Буденного. Когда я приколола красный бант к его защитной гимнастерке, я тоже самое сделала нескольким ветеранам гражданской войны, присутствовавшим на этом юбилейном празднике в качестве гостей.

Рядом с Буденным сидел Бубнов (нарком просвещения), я ему также приколола бант. Буденный снял бант и приколол мне:

— А знаете, красное вам идет!

Я смутилась и подумала, что он обиделся, что я его не выделила из числа других, сделала движение, чтобы снять бант, но Бубнов остановил меня:

— Не надо, не надо, вам ведь и правда хорошо, — и он улыбнулся.

Помню еще, как на торжественном собрании по случаю досрочного выполнения годовой программы на заводе им. Калинина в Москве присутствовал Калинин. Ему должны были преподнести какую-то почетную грамоту, и опять от Ленинского райкома комсомола послали меня. Я благодарила Калинина от имени завода и преподнесла ему грамоту. И тогда я с трудом понимала, почему это должна была делать я? На заводе могли найти более подходящего человека, правда, завод этот был подшефным нашего института, и все же, если это считать за честь, то эту честь, я считала, заработали многие на заводе.