— Значит, пусть воруют, пусть дерут с живого и мертвого?

— Все это — грех, — твердо сказала Цыганка. — Против людей и против жизни грех. Только от скорого суда, может, больше горя случилось, чем от краденого на сетку капрона. Злобиться плохо, вот что я поняла. Неужто мне надо было в глотку вцепляться Паше Лебедевой за ту печатку проклятую? Она своей печатки боялась больше, чем мы с Федором. Мы в поезде к счастью ехали через всю Россию, через Сибирь, а ее в родной избе трясло. Я скорого суда боюсь, вот моя слабость.

Стукнула калитка за кустами отцветшей, с зелеными гроздьями семян сирени, послышался высокий голос:

— Теть Катя! Есть ты тут? — Мальчик приметил ее халат меж деревьев. — Я на окошко залез, а там не ты спишь…

— Пожаловал, сударик! — Цыганка смешалась, слова Мити выдавали их дружбу, короткие отношения. — Вот он, Димитрий….

Лобастому мальчишке в резиновых, лихо вывернутых голенищами вниз сапогах не приходилось пригибаться под обвисшими ветвями яблонь. Ватничек на нем длинноват, но в плечах пригнан, на голове кепчонка, на боку болталась пегая, в ржавых пятнах, сумка от противогаза, левой рукой он с усилием держал на весу кукан с рыбой, чтобы ее не мусорила семенами спелая трава. Поджарая зеленоватая щучка и судаки, разинувшие жестяные зубастые рты, приковали к себе взгляд Капустина.

— Девка там чужая… — Мальчик уловил недовольное движение Цыганки и поправился: —Тетенька одна. Я тебе судака принес.

Капустина он в лицо не признал, о самом его существовании думал без радости, с опаской, теперь тревога поразила его душу: кто бы еще мог стоять рядом с Цыганкой, строгий, в рубахе с запонками и босой?

— Возьми парочку. — Он поднял рыбу над головой. — Гости у тебя.

Глаза у Мити глубокой синевы, как у всего похлебаевского рода, лоб выпуклый и широкий, от висков лицо круто и некрасиво сужалось книзу — скрашивали его только живая синева глаз, веснушки, дерзкий, коротковатый нос с розово просвечивающими ноздрями и дольчатые детские губы.

— Ты ночевал на реке? — Алексей взял у Мити кукан, не спеша поворачивал его.

— К зорьке пришел. — Мальчик снял кепку с коротко остриженной головы. — Не успел бросить — щучка, за ней судачки, а потом как оборвало. Когда уходил, еще дурачок прицепился. Он один и живой.

Речь Мити взрослая, все жадно схвачено на реке, у рыбаков, но и к детскому его рту уже приросло крепко.

— Килограмма четыре, — прикинул Капустин.

— Три, — возразил Митя. — Она в руке тяжелая, а на весах три будет. — И это у него от рыбаков, от их удали: не завысить, а, напротив, уменьшить вес пойманной тобой рыбы.

— Часто обрываешься?

— Не бывало! — гордо сказал Митя. — Если намертво сяду на зацеп, я нырну, снасть реке не отдам. Еще и чужие якорьки достаю, они так и торчат на сваях под водой. К нам шальной народ едет, им якорьки нипочем, а он каждый — гривенник стоит. Совсем зажрались…

— Алексей Владимирович — учитель, — перебила Цыганка, чтобы Митю не занесло. — Он и тебя учил бы, если бы в город не уехал.

— Хватает у нас учителей, — нелюбезно сказал Митя, свою деревню он никому в обиду не давал. — К нам теперь за рыбой все едут, прямо на берегу селятся, с музыкой. Инженер из Коломны отпуск в палатке живет, с телевизором, с женой. Налетели на чужое.

— На людей не злобись! — огорчилась Цыганка. — Чем они хуже тебя? Тебе можно ловить, а им нельзя? Ты еще и плохого-то от людей не видел, ласкают тебя, якорьки дают, грузила фабричные, сам говорил. Ну, чем тебя люди обидели, ты и не вспомнишь плохого.

— Меня батя бьет! — сказал Митя, бледнея, теряя интерес и к рыбе, и к реке.

— Ты рыбу в дом, а он бьет? — Капустин выше приподнял судаков. — Этого прежде за отцом не водилось.

— Вина он тогда не жрал, а теперь, как зальет глаза, лупит куда ни попало. Мамку совсем извел.

— За что?

Мальчик заколебался, выдать ли учителю домашнюю тайну, загадку, которую и сам он разгадать не мог.

— За то, что красавица… — Он не сводил взгляда с учителя: удивится или примет как должное, и тогда, значит, нет в этом загадки. — Мамка у нас на всю деревню раскрасавица.

Капустин помнил: редкой, тревожной красоты была их молчаливая, беловолосая мать, с серыми глазами на нежном, от рождения смуглом лице.

— Кто ее так величает: раскрасавица? — Он положил руку на плечо Мити.

— Он! Батя! Тайком, когда другим не слыхать. А примет баночку — и к ней: погубил я тебе жизнь, Степанида, породу испортил. Тебе бы за красивого пойти, к нам на Оку из Америки ездили бы свататься, а сыновей — в князья… Сказал — и концы, разбой начинает.

— Брат уже не маленький, почему не заступится?

— Мы с Серегой говорили, — серьезно ответил мальчик. — Скоро сделаем…

Похоже, братья не знали толком, как поступить, только набирались храбрости. Мелькнула мысль, не хитрит ли Митя, чтоб разжалобить, сохранить при себе спиннинг; о похлебаевских ребятах и говорили ведь как о пронырах.