Шрифт:
Захотелось вознице затеять разговор:
— Погода-то медовая, все пчелы за взятками полетели.
Но тут возницу ждало невезение.
— Ага! — коротко согласился фатоватый. А старший ничего не ответил.
Но мужичок не сдавался:
— Какой ветер вас к нам несет? Родня, што ли, в Висимо-Шайтанском?
— Ну, дедуля, какой ты догадливый, — весело ответил франт, — родня! У нас все старатели родня. Кто платину продаст, тот и брат единоутробный!
— А-а-а… Значитца, вы купчики-перекупчики, — протянул настороженно возница. — А много ли возьмете?
— Да на триста червонцев с гаком! — хохотнул опять щеголь. — У тебя, дедуля, платина водится? Купим.
— Шуткуешь, — обиделся дед, — у меня откедова? Я из старателей до гражданской убег. Не фартило…
Корсаков, поймав на себе изучающий взгляд возницы, подумал сонно:
«Молодчага Костя! Правильно сболтнул. Пойдет гулять молва, что у нас триста червонцев! Потянутся к нам с металлом!»
Корсаков поудобней повернул голову и провалился в дрему. И вдруг ему показалось, что его окликнула мать. Он попытался приглядеться. А перед ним пьяно качающийся отец в кучерском одеянии.
«Мерещится, — подумал Корсаков. — Снится…» Но отец замахнулся кнутом. Мать прижала к себе испуганных детей:
— Опять надрызгался, ирод! За своими купцами тянешься? Так у тех денег — куры не клюют, а тут дитяти с голодухи пухнут! Хоть бы пятак ломаный на пропитание дал…
— Цыц, челядь барская! — кнут не слушался отца, его ремень, как змея, обвился вокруг ног. И папаня пал на колени.
— У, пропойца окаянный, нашел чем попрекать! Да рази я жила бы в прислугах, коль супружник кормильцем был бы!
Мать повела ребят прочь от родителя, который упал на спину и уже вовсю храпел. Но храп перешел в хрип. Мать обернулась и жалостливо запричитала:
— Отемнел весь, отемнел! Неужто помер?! Господи спаси, господи спаси!..
Потом Корсаков увидел себя босоногим, бегущим к воротам фабрики Панфилова, где мать после смерти отца шила кенгуровые воротники. Ему очень хотелось посмотреть: какие они, кенгуровые шкурки?
Мать спешит ему навстречу. Он обнимает ее. Мать виновато гладит его по голове:
— Старшой ты мой… Тебе уже двенадцать нонче…
— Знамо, не сопляк, — соглашается Корсаков.
Мать отстраняется и смотрит ему в глаза:
— Придется тебе на поденную к гранильщикам пойти… Договорилась я… По 15 копеек будут платить… Старшой ты мой!
Потом мать превращается в хозяина гранильной мастерской Хомутова. Он бьет Корсакова, бьет нещадно, приговаривая:
— Учись! Учись! Учись!
И Корсаков убегает от него, понимая, что делает страшное: он не доробил у Хомутова целый год. И по контракту матери придется выплачивать десять рублей и возвращать одежду.
Корсаков бежит. И, как это бывает во сне, не может убежать от гранильных станков. «А ведь мне 19 лет стукнуло, а я все по гранильному делу!»
Но он помнит, что потом работал на дизеле. На заводе. Машинистом. Где этот завод? Где механик Шмелев?
— Павел Назарович, — кричит Корсаков, — Павел Назарович! Учитель! Не уходи! Подожди меня!
— Поторопись! — голос Шмелева словно из-под земли.
«Неужели перед заводом тоже окопы?» — ищет взглядом Корсаков. Но перед лицом — огонь взрыва!..
— Тяжелые ранения, — объясняет медсестра. — В грудь и голову.
— Э… э… ээ… — зовет Корсаков, — помираю… Сестрица, пить…
— Не помрешь ты, не помрешь, двужильный ты, — склоняется над ним женщина в белом платке. А за ее спиной возникает бородатый солдат в папахе с красной лентой.
— Красногвардеец Корсаков, — басит он, — подмогни!
И тут лазарет качнулся. И Корсаков проснулся.
— Подмогни! — трясет его за плечо возница. — Стряли мы, болотце тута. Подмогни. Коняге одному не справиться… А чегой-то ты стонал? Жуть приснилась?
Корсаков усмехнулся:
— Да какая жуть? Жизнь приснилась. Моя.
В поселок въехали засветло.
До чего красив Висимо-Шайтанский завод! Возле реки, у плотины, которая давала начало пруду, высились старые фабричные корпуса, вдоль горы вытянулись кержацкие крытые дворы. А вокруг горы. И домики, когда им стало тесно в долине, пытались вскарабкаться на шихан — вершину с вырубленным лесом, — чтобы посмотреть на бесконечную синеватую тайгу.