Спрашивается – нужны были министрам такие публичные «чистки»? Собственно, если бы министры, именно министры, которые по статуту Суда не могли входить в число судей, активно, делом поддержали бы идею судов, то в министерствах и ведомствах Москвы могла бы установиться атмосфера, противоположная той, которая уже начала складываться. То есть принципиальная и здоровая вместо деляческой и затхлой. Ведь тогда в центральных органах если не большинство работников, то здоровое, активное меньшинство их находилось на своих местах и работало честно. Здоровый смех в заде суда над министром Зотовым и его замом Прониным это доказывал лишний раз…

Конечно, в Москве и на верхних этажах власти находились люди, к идее Судов чести лояльные. Так известный (и очень толковый) советский журналист Николай Григорьевич Пальгунов, в 1948 году 50-летний ответственный руководитель ТАСС, а до войны – корреспондент ТАСС в Иране, Франции, Финляндии, выступая в ТАСС по случаю создания там Суда чести, приветствовал новые веяния, призванные, кроме прочего, воспитывать чувство национального достоинства. В те годы был даже снят фильм «Суд чести»…

Но в целом сталинскую и ждановскую идею Судов чести «спустили на тормозах». Стоит ли этому удивляться? Тем более что в ЦК ВКП (б) Суд чести, насколько я понял, не собирался ни разу, что тоже в комментариях вряд ли нуждается. И то, что министрам Суды чести по душе не пришлись, может быть более убедительно, чем что-либо другое, говорило о том, что в «служилой» Москве конца 40-х годов далеко не всё было благополучно.

Суды чести не привились и сошли на нет. Однако можно было не сомневаться, что московская служилая элита эту сталинскую инициативу забыть не могла. И она росту любви элиты к Сталину – любви искренней, а не казенной, – конечно же, не способствовала.

Нехорошая зарубка осталась на памяти у многих.

Ситуация с элитой тревожила. «Сбоили» даже испытанные, казалось бы, кадры – например Молотов. Он уже в 1945 году оказался не на высоте в ряде ситуаций, связанных с жесткой информационной политикой Сталина по отношению к иностранным корреспондентам. Сталин тогда сделал Молотову письменный выговор и был прав. В СССР в то время хватало и бездомных, и голодающих, и большинство западных журналистов хотели бы писать о них, расписывая нелады в стране, которая только что выдюжила тяжелейшую войну. Об успехах этой страны в послевоенном восстановлении западные газетчики были склонны сообщать сквозь зубы.

Тогда Молотов повинился, но вскоре опять произошёл «сбой». 2 декабря 1946 года Общее собрание Академии наук СССР избрало Вячеслава Михайловича в «почетные академики». Заметим, что избирать в академики Сталина – в условиях его якобы тотального культа – никто никогда и не мыслил.

Молотов в это время был в Нью-Йорке и прислал в Академию, её президенту С.И. Вавилову, большую прочувствованную телеграмму. Общее собрание Академии встретило её аплодисментами, 4 декабря её опубликовала «Правда», но взахлёб аплодировали не все. Сталин из Сочи, где он «отдыхал» (в кавычках потому, что это всего лишь означало облегчённый режим работы), 5 декабря, по прочтении «Правды», направил свежеиспечённому академику следующую шифровку:

Сталин был абсолютно прав – знакомство с текстом телеграммы Молотова в этом убеждает однозначно. Телеграмма же Сталина лишь усиливает чувство уважения к нему у любого человека чести! Причём восхищает даже выбор Сталиным своей условной подписи. Ведь она, впервые появившись в шифрованной переписке Сталина и Молотова в 1945 году, тактично намекала в 1946 году тому, кого Сталин когда-то именовал в письмах «Молотштейн», что это – не выволочка главы государства, а всего лишь дружеский упрёк.

И Молотов, надо сказать, это понял, ответив из Нью-Йорка, куда ему переслали шифровку из Москвы, так:

Доктора наук В. Есаков и Е. Левина считают ответ Молотова «самоуничижительным», но так реакцию Молотова могут расценивать лишь люди, плохо представляющие себе, что это такое – осознание ошибки у умного человека, обладающего чувством собственного достоинства. Молотов действительно совершил глупость и признавал это искренне.

Но радости от этого он, конечно, не испытывал. И какое-то раздражение против Кобы – вот, мол, всегда он прав, и крыть нечем! – у него, скорее всего, осталось.

Возникали сложности и с такими крупными фигурами, как секретарь ЦК А.А. Кузнецов и председатель Госплана СССР Н.А. Вознесенский. И тот и другой всё более чувствовали себя непогрешимыми властителями судеб, и особенно это проявлялось у высокомерного Вознесенского. Обрисовывались контуры того, что потом было названо «ленинградским делом».