– Ладно-ладно, – махнул он рукой. – Всё равно тебе оставаться здесь с Гарри. Я же удалюсь наружу. Так будет спокойней для всех.

И мы разошлись.

За обитой цинком тяжелой дверью были ряды закрытых прямоугольных ячеек, похожих на личные хранилища в банке – разве что без замков, даже висячих, и покрупнее. Пустые петли кое-где были закручены проволокой.

– Первое время покойников сразу же сбрасывали в ров и засыпали негашеной известью, как братскую могилу моего…гм… прототипа, – пояснил Амадей. – Позже обходились без лопаты и экскаватора. Сглаживали таким манером естественные впадины между холмами, на которых возведена столица. А еще позже было замечено, что процесс их сгорания имеет очень высокий КПД и почти не нуждается в затравке.

Эти горько-циничные излияния он направлял не мне, но аккуратным рядам дверец. Я молчал. Нет, я прекрасно понимал, что теперь последует, да и зрелище было для меня привычным, только здесь была не обочина жизни, как в больнице. А самое что ни на есть средоточие.

– Кое-кто судачил, что здешних обитателей ставят стоймя, укладывают в штабеля или запихивают по двое-трое в одну ячейку, – продолжал Амадей в том же духе, из-за которого мне хотелось как следует заехать ему в физиономию. – Есть такие большие, с комнату, холодильники с нарами. Чушь: они бы смерзлись намертво, как пельмени в пакете, тут уж не до конвейера. Когда трупам нашли промышленное применение, их стали беречь.

– Волк, – не выдержал я, наконец. – Есть смысл с том, чтобы меня так дрочить? Если есть, я выдержу и не стану к тебе прикладываться.

Он расхохотался.

– На всё есть причина. Весь вопрос – какая. Вот тебе наводящий вопрос: кто в самом начале шёл в здешние мортусы, не боясь заразиться?

– Мортусы. Те, кто возил чумные трупы во времена Екатерины. Пойманные воры и бродяги. Всякая отпетая шваль.

– Становится тепло, однако, – усмехнулся он. – Кто в твоё человеческое время подходил под эту категорию?

– Неужели… Да. Такие, как ты?

– Конечно. Иногда рекрутированные из политических психушек. Чаще добровольцы, принадлежность которых к нелюдям никого не волновала. По той причине, что уж не до того было. Позже и смертные перестали бояться – зря, кстати. Профаны ведь о нас не догадывались, думали – просто везёт, что не болеем.

– А зачем?

– Задав такой вопрос, ты уже знаешь на него ответ.

– Не ради таких, как я. Ради того, чтобы читать. И – не одних умирающих?

– Именно. Это по-простому называется «некромантия».

Тогда я понял, что все наши словопрения были нацелены на одно: привлечь внимание. Что жизнь из этих ледышек не ушла совсем, а была лишь остановлена. И теперь тянется к нам, как мотылёк к жару и свету – возможно, чтобы сгореть в них.

Нет: так они тянулись к одному мне, и из одного меня сделали приманку.

Дряхлые лоскутки самого разного цвета отделялись от невидимых тел и тянулись вереницей, падая на дно моего камня. Истории жизни, почти ничем не отличимые одна от другой – не души, нет, а только воспоминания о том, что случалось с ними, те мелкие беды, заботы и радости, подвижки к воображаемой цели, победы и поражения, симпатии и неприязнь. Это было их достояние, их знание мира: оно жаждало собеседника, хотело высказать, отдать себя – вернее, ту фальшивку, которую считало собой. Оно выглядело как зыбь на поверхности виртуального моря; оно струилось, завивалось в пёстрый поток, перехлёстывало через грань и могло бы погрести Андрея с головой, но я уже им не был.

Я чувствовал, как Амадей рядом со мной и Гарри с Беттиной совсем неподалёку перехватывают поток, снова расплетают на пряди и вбирают в себя его часть.

А потом в этой мути сверкнула острая золотая искорка – и скользнула в утробу нашей Бет.

– Они были здесь все, – сказал я, переведя дух. – Со всего города, я так думаю, всех моргов и кладбищ. Они всё время общаются, пока душе есть к чему прицепиться – эти псевдолюди.

– Псевдодуши, – поправил он. – Где ты увидел людей? Алчные и эгоистичные пираньи. Все на новенького, ха!

– Не все. Та искорка была совсем другая. И она не использовала меня для транзита на тот свет, а осталась на этом. Я правильно почувствовал?

– Да, это результат промывки грунта, можно сказать.

– Душа для моего ребенка?

Амадей отрицательно покачал головой.

– Ты не понял или побоялся понять. Души, которые даёт Он, – огромные и касаются здешнего бытия лишь самым краем. Приходят сюда, чтобы играть и учиться. Видеть результат своих действий, умных и нелепых, хороших и дурных. Наряжаться в свои выдумки и в свой телесный опыт.

– Это тело, что подарило себя, – можно хоть его увидеть?

– Что же. Как говорится, по счастливой случайности оно здесь. Не испугаешься?

– Чего?

– Сами не знаем. Сюда пришли, руководствуясь интуицией, тебя привели по той же зыбкой причине, теперь и остерегаем по тому же самому.

Он рывком оборвал свинцовое грузило, которым были запечатана продетая через петли проволочка, распахнул одну из дверец второго ряда и вынул из дымного холода нагое женское тело.

Нет, голым оно не казалось – лёгкая изморозь делала его похожим на снежную статую в зимнем парке, а такие фигуры почти всегда целомудренны. Вытянутые пальцы ног с округлыми ногтями, худощавые бёдра с кустиком белых волос между ними, аккуратный прямой шов от паха до грудины, чуть расплывшиеся от долгого лежания на спине сосцы, шея и лицо, почти закрытые всклокоченными седыми кудрями…