– Ну, смотри. Это Учитель назвал Тридцатилетней войной: метка – железный кельтский крест с резьбой и куфическими знаками… Мы беженцы, которых согнало с родимых мест. Я еду на телеге, поверх узлов, мать, что-то причитая, ведет в поводу кобылку, которая в нее запряжена, а кругом – такие же крестьяне, одетые в тряпье. И дождь льет – такой холодный, будто в мире нет ничего, кроме осени. Навстречу нам скачут всадники в низких шлемах, похожих на шляпы с крошечными полями, в плащах, которые обвисли, как надкрылья жука. Внезапно впереди вырастает то ли стена, то ли скала вся в огнях, и внизу, во дворе, – факелы. Лошадь останавливается. Кто-то в широком и темном снимает меня с телеги, берет на руки и говорит: «Дом. Дом Единого».

– Ты показала готический собор. Мама такой рисовала прутиком на песке.

– Может быть. Кто-то из моих предков наверняка был рутенским немцем. Только, по-моему, то была древняя Ирландия…

– Ну вот, – вздохнула Серена. – Мама говорит, что я в свою семейную историю предков хожу, как ленивый щенок в библиотеку: у полок отметиться. Но все-таки умное знание у меня есть от природы, а вы своему учитесь. Знанию души и знанию тела одинаково.

– Не одинаково. Первому больше учат кхонды и кхондов, а второму – мунки. Они ловчее.

– По тебе и видно. А ты, случаем, не собирался сказать – «мунки-хаа»? Ведь это они раньше учили всю Триаду.

Артханг изумленно, совсем по-детски вякнул.

– У-йа-а! Кто тебе выдал? Или ты и мункскую родовицу в себе имеешь?

– Не мели чуши. В Лесу подслушать не нарочно – легче легкого. Так вот: почему я не должна учиться умом, а телом – приходится? Душе не поставлены границы, а у тела есть предел, и еще какой: любой хилый кхондский подросток меня мощнее.

– Вот в этом ты вся, ненасыть. Нет чтобы одной половине своей доли радоваться.

– Нашел радость. Да туда, в Лабиринт, входишь как в броне: боишься вдохнуть поглубже, глаза приоткрыть, к своей коже изнутри приблизиться. Эпидемии, пытки, зверства, облавная охота на инакомыслящих… Потом смелеешь: может быть, и плохо, что я стою как бы снаружи этих мерзостей и вообще всего знания – сторонний наблюдатель. А с другой стороны – разве я могла бы жить, если бы всё мое знание сразу загрузилось в меня? Нет, Сила нужна мне не меньше родословия, только пока такая же: стоящая вне меня. И не ради бахвальства. Не спорь со мною, я чувствую!

…В Лесу цветет сирень: белая, голубая, лиловая, пурпурная, аквамариновая и винноцветная, как античное море.

– Как ты хороша, Серена! Если бы молоко нашей матери не стояло между нами – сегодня же бы тебя взял!

– Дурень: тела-то у нас все равно разные. Мы от разных племен: я, по здешним понятиям, то ли андр, то ли инсан, а ты – кхонд.

– Мы вечно повторяем одно и то же. Да если бы дело касалось одной нашей наружности – пошел бы я к снежнакам, они, говорят, колдуны, – и научился бы перекидываться в кого захочу.

– Пошел один такой. Их и не знаючи боятся.

– Правда. Но ради тебя куда угодно отправлюсь и поклянусь в том, чем тебе угодно.

– Замолчи! Слово кхонда – дело кхонда, а мне твои рыцарские подвиги ни к чему.

Они замолчали – на обоих нашла жуть.

– Это ты, Арт, почему вообразил? Насчет оборотней?

– Увидел в шкатулке снежнацкий перстень. Мама не носит, ты не надеваешь – вот я и думаю, почему. Хорош! Имя ему – «День и Ночь». Я еще однажды видел у обезьян знаменитую андрскую «Прихоть», что из Ювелирной Палаты: тамошние ювелиры им тайком принесли оправить. Вышла брошь, и в ней те же цвета, зеленый и пламенно-алый, как бы укутаны в молочное облако и меняются как сами пожелают, в зависимости от своего настроения, а не времени суток.

– Вот он для тебя и получится в самый раз, перевертыш незадачливый. Станешь андром, а блохи твои в кого превратятся: в андриков – цветочных лилипутов?

– Во вшей, наверное. Платяных, самых гадостных.

– Шутим мы все с тобой. А про Снежных Волков я запомню. Не боишься, что запомню, брат мой?

Он молча глядел на Серену карими и влюбленными глазами.

…О щенке в библиотеке – не помню, чтобы я ей говорила. Сказала как-то:

– Тебе дано черпать из чужих душ и разумов, не беря в сердце. Это и преимущество, и изъян: живое дыхание миров тебе неведомо. Поэтому всё Живущее в Лесу к тебе приветливо, принимает тебя, тебе поддается, но ты им не владеешь. На то нужна зрелая сила, а ты пока дитя.

– А у тебя самой есть такая сила?

– Может статься, и есть. Нечто открывается и объемлет меня почти так же, как тебе тебя – твой океан знания. Я становлюсь Лесом, его сердцем – и вижу, куда моя кровь течет нехотя: оттуда уходит жизнь, эту ветку или цветок можно обломить; знаю, какая трава, такая жадная, набрала больше соков для исцеления. Но ведь подобное под силу любому кхонду.

– Они не превращаются в Лес.

– Так ведь и я не фантазирую насчет того, каков камень изнутри, будто обезьянка.