Шрифт:
– То, что сердце Серены отзывается не на ласковые слова, не на любовь, а на стремление к высокому.
– Прекрасно сказано! Воистину прекрасно! – всё так же улыбаясь, сказал мунк. Освободил ее кисть, передвинув свои пальцы чуть выше – рукоять меча была двуручной или просто удлиненной. Повернул острие кверху и отсалютовал; потом разжал тиски вокруг девичьего стана и ловко вынул оружие из тонких пальцев.
– Мы оба его окрестили – пусть не слезами и не кровью. Но свою долю их он еще получит. Что же, считай, вступительный экзамен ты выдержала, кхондка. Если бы ты не почувствовала, что делать и как отвечать, – не мы бы тебя наказали, а сама тайна. Ведь клинок уже впитал в себя молнию. Но ты сама способна уловлять молнии; ты стоишь не вдали от ключей скрытого; и ты умеешь учиться – следовательно, сможешь и познать. В общем, доставайте с братцем ваши манатки из-под коряги и шагайте в деревню ночевать. Лишняя постель у нас всегда найдется.
Кто спрашивает камень, что именно он чувствует, когда резец вгрызается в его плоть, чтобы извлечь из нее скрытое; железо – когда его раскаляют и бьют, дабы выковать упругую сталь; золото – когда оно плавится и, дымясь, изливается в форму? Но когда они в муках превращаются в статую, меч, кольцо, – именно так они добывают себе бессмертие.
То, что ночью казалось детям тисками, было колыбелью; мертвенное – возрождающимся, обновляющим одежду с каждым ударом молнии, с каждой струйкой воды, что двигалась вверх по стволу; угрюмое – патриархально добродушным и уютным.
«Мама бы сразу узнала разновидность эвкалипта, – думала Серена, сонно потягиваясь на высокой – чтобы не проняло сыростью – мункской постели. – Она не так помнит форму, как внутренний смысл, в отличие от меня, умозрительницы. Только это деревце как следует приручили. Стало быть, здешние мунки и старого лесного умения не растеряли, и новое приобрели. Вот эти няньки и оберегали детишек и их матерей, которые притаились в хижинах на время мужского колдовства.»
Но теперь все малое население высыпало наружу, и голоса манили туда же наших путешественников: пить воду из чистых родников и есть хлеб, который выпекали из метелок здешней травы, слегка раздавленных между плоскими камнями, – черный, как сами мунки-хаа, душистый, тяжелый и тем самым весомо подтверждающий извечную формулу гостеприимства. Плескаться в бочагах и смотреть в небо сквозь ветви: улиц, полян, кроме той, священной, и прогалов посреди белых деревьев, которых так жаждал Арт, на самом деле не было, ибо слишком большой роскошью и безрассудством казалось мункскому народу прореживать строй своих спасителей. Лес тут преобладал над легендарным Болотом, и это также был иной Лес, не Светлый, не Заповедный – Надежный. Жители его казались внутри своей обители уверенней в себе и оттого доброжелательней, чем в кхондских гостях.
Юным кхондам предложили остаться в той хижине, которую они заняли под свой первый ночлег, однако жили тут куда тесней, чем в Триаде, и Серена, попросив разрешения, сплела шалаш вокруг ствола белого великана с редкой листвой – молодого, не так давно выросшего. Крутые изгибы корней, оберегая, запеленала в тряпье, ненужное для здешних хозяек, укрыла циновками – получились опоры для сидения. Куда как хлопотно, да ставить палатку было скучнее, а жить в ней – тем более: кто знает, сколько продлится их с Артом учение.
– Почему ты пошла сюда, а не к тем из нас, что кормятся при андрах? Ты бы сошла за одну из их хозяек, если тебя чуть подкрасить, – спросила Серену молоденькая жена одного из старших Кузнецов.
Звали ее Мали, так же как всякого мужчину – Коваши, а ребенка – Онти, Онта. Различение имен шло на более тонком и глубинном произносительном уровне, чем в волчье-мункском эсперанто, и почти не улавливалось непривычным слухом.
– В совсем чужую землю идти? Да для меня это неведомо и страшно, – призналась девушка.
– Что, еще страшнее наших болот и наших мужчин?
Она, эта Мали, была очень хороша всем: широко расставленными глазами цвета ореха, сверканием крупных чистых зубов, яснотой мимики и ладной повадкой. Носик ее смешливо и мягко расплывался по равнине широкоскулого лица, и что бы она ни говорила, темные, с алой изнанкой губы поминутно дарили воздуху шутливые поцелуи.
– И ваших топей, и ваших болотных копей, и ваших огненных стягов, и ваших могучих магов, и даже – вашего магического оружия. Для чего они куют его молниями?
– Не всякое: только Отца Мечей. Почему бы тебе не спросить об этом у них самих?
– Потому что мне нравится спрашивать у тебя.
Снова смех, летучий, как бабочка.
– Это ведь не тайна. Какие вы оба наивные и славные, ты и твой брат кауранг… о, прости, кхонд, конечно же, кхонд. Нам самим не нужно ни мечей, ни копий, ни палиц, ни рогатин, ни наконечников для боевых стрел, однако мы их делаем. И когда андры поручают нам большой заказ, такой большой, что и ремесленники-отходники в слободах не справляются, мы делаем тут, в нашем Лесу, хозяина всему железу и всей стали, чтобы он дал им свою силу.
– Андры же не воюют.
– Воюют – раз в сто лет. Показывают инсанам, что те не столь крепко их оседлали и взнуздали. Выходят из-под из власти.
– Меняются ролями. Кто был надо всеми, оказывается подо всем.
– Э, нет! Никто еще не бил инсанов и не брал верх над ними. Сама их земля – она имеет верх и низ и не имеет низа и верха, простерта и сжата, открыта и прикровенна. Захотят инсаны – и никто их не отыщет. Как победить врага в его отсутствие?
– И еще у них есть тайна в горах.